Дядя Лёня Зотов приятен до идиотизма, то есть до того момента, когда человек, прежде внимательно слушавший, вдруг всплеснёт руками и, уходя, буркнет себе под нос: «Идиотизм!», а если не буркнет, то как-нибудь иначе даст понять, что это он самый идиотизм и есть.

Бывает это так: встанет дядя Лёня поутру, отряхнётся, как собака, - и первым делом на остановку. Остановки, собственно, нет. Отъезжающие, если дождь или снег, толпятся под крылечным козырьком магазина, оборудованного в половине заброшенной кирпичной двухэтажки. В другую пору стоят под открытым небом и поглядывают на осиновый лесок по взгорью с чернеющим за деревьями высоким, как часовня, срубом водокачки, со стороны которой к восьми двадцати должен показаться городской автобус. Затемно (особенно ярко зимой и поздней осенью) горит за фонарным стеклом белая энергосберегающая лампочка. Но едва развиднеет, сторож из магазина тушит электричество. И тогда уже ничем не посветит, разве что кто-нибудь зажжёт спичку оранжевой ёлочкой, чтобы подкуриться, или вынет из кармана полыхнувший квадратиком телефон.

Дядя Лёня идёт на эти огоньки как зачарованный. Лиц не видно, да и не нужно; главное, что люди здесь, а не марсиане. И дядя Лёня, поравнявшись и простерев руки, орёт настолько неожиданно, насколько от него вообще можно ожидать, что он внезапно заорёт, то есть неожиданно ни для кого:

Останьтесь, земляне, я всё прощу!!!

Раскачивается с носка на пятку и в обратном порядке. Изображая руками поднесённый к глазам «бинокль», делает вид, что «настраивает», как заправский моряк, хотя в море никогда не был, а просто вчера, и позавчера, и все те дни, что были до позавчера, отчаянно штормило, да и теперь, когда волна улеглась, всего дядю Лёню мутит на старую закваску.

Присмотрев в «бинокль» кого-нибудь из небритой молодёжи, уже с утра заправляющей себя пивом, он решительно и не боясь для себя последствий вклинивается, осадив разговор на полуслове. Со всеми церемониально ручкается, отвешивая замечания в стиле: «Чё-то у тебя, сынок, рука волосатая!» - и к этому присовокупляет свои личные комментарии.

От этих «комментариев» хмельных и сильных клонит, как молодой лес от ветра.

И дядю Лёню сходу, как родного, принимают в круг. Его хлопают по плечам и обнимают, пока кто-нибудь не вспомнит и не крикнет:

Дайте дяде Лёне!

И тогда все вспомнят и закричат:

Давай, дядя Лёня, за нас - вахтовиков! Завтра - паровоз: ту-ту! Сегодня - расслабуха...

Вот, как чарку на пиру, передают блуждающую из рук в руки пивную бутылку. Дядя Лёня, как бы через не хочу забрав в рот холодное влажное горлышко, после двух-трёх крупных глотков с сырым чмоком вынет, не преминув и в этом случае выразиться:

Вы ещё не то заставите!

И уже на полном серьёзе спросит:

И куда вы опять едете, охламоны? Сибирь грабить?

Все разом замолкнут, как будто проглотили кость. Она тем острее, что кинул её ни кто-нибудь, а дядя Лёня - такой же, как они, «только старый». Посмотрят растерянно, как бы спрашивая: «Это шутка или нет?»

Но всегда найдётся тот, кто поймёт с первого раза:

Ну а вы, типа, её не грабили! Только за казённые цацки...

Дядя Лёня даже спадёт с лица, не веря, что такое могли произнести в его присутствии.

Ты это… калитку закрой, сванидза! - и швырнёт на обочину опорожнённую пенную бутылку, и когда та разорвётся осколками и женщины, конечно, возмутятся, уже спокойно пояснит:

Это была граната! Я продемонстрировал сынкам, как её нужно кидать, если нападут америкосы…

Не нападут, Лёнька! - подначит кто-нибудь из мужиков. - Ты рот раскроешь - все лягут замертво ещё на границе!

А ты правильно говоришь! - хладнокровно отреагирует дядя Лёня. - Он правильно говорит, сынки! Никто не посмеет против меня гавкнуть! Это на нас гавкают, пока такие, как Вася, стоят с закрытыми хлебальниками и бздят в валенок…

Но вот и автобус выкатил на пустырь, мерцает жёлтыми окошками. Все толкаются, лезут наперёд других, бодаются сумками. Кто-то из прибывших возмущается: «Да дайте же выйти!» - и ему, конечно, не дают.

Дядя Лёня, мало что никуда не едет, тоже штурмует автобус. Высвободив для себя место на нижней ступени, объявляет на манер контролёра, не сводя глаз с отчитываемых денег (ради знания, у кого больше):

Граждане пассажиры! Следующая станция - «Петушки», берегите чемоданы и мешки!

Все устали от него. Никто не смеётся. Да и боятся, что станет просить взаймы. Дядя Лёня, заскучав, рыщет взглядом по салону. У парней, с которыми пил пиво, он уже стрельнул десятку. Женщин не берёт во внимание как наименее склонную к денежным займам группу населения. Одна надежда на мужиков, хотя бы на того же Васю:

А ты, придурок, куда поехал? Алименты платить?! Дай-ка и мне семесят рублей, однако, твоего сынка воспитываю…

Но и мужики воротятся от его глаз, а Вася и вовсе уставится в запылённое окошко и сделает вид, что не его касается. И водитель нетерпеливо погазует:

Ты едешь или не едешь?!

Что тут скажешь? На часах восемь тридцать, а магазин открывается в девять, и этого изменить нельзя, а пешую прогулку ещё никто не отменял... И дядя Лёня, подтолкнув отъезжающий автобус, идёт дальше.

Не дай Бог оказаться на пути! Непременно и через всю улицу:

Сыно-о-ок!!! Обожди-ка два часа, я на третий подойду, в половине пятого на проходной, ровно в двадцать один ноль-ноль по московскому времени... Смотри не опаздывай!

Сам - вразвалочку. Или тормознёт с кем-нибудь поболтать, но нет-нет, да проверит: ждёшь ли? Вот уже:

Здравствуй, сынок.

Здорово, дядя Лёня!

Как ты сказал, сынок?

Здорово, дядя Лёня!

А ты как должен говорить?!

А как я должен говорить?

А вот как ты должен говорить: «Здравствуй, Леонид Петрович, добрый день!» Повторяй-ка!

Здравствуй, Леонид Петрович, добрый день!

- «Дай потрогать за коре́нь!» Повторяй за мной!

Слушает внимательно. Серьёзен. Так сверяют игру музыкантов с партитурой. Озирается по сторонам. В конце, расщемляя забранную для пожатия руку, шёпотом и тоже на полном серьёзе говорит:

Ладно, сынок! Вечером приходи. Так уж и быть, дам...

И навстречу, например, старуха. Ковыляет-скрипит. Идёт косонько, налегая на черенок, выдернутый из растрепавшейся метлы. Вся - ворчанье и боль: то в голову шандарахнет, то в спину отдаст, а то и сказать стыдно.

Только дядя Лёня не пройдёт мимо:

Здорово, чувиха! Сбавь-ка обороты, уже скороходы дымятся!

И нависнет, и облапит, большой и мягкий. Скажет в самое ушко предельно нежным голосом:

Здравствуй, мама…

И старуха, едва видная в его объятьях, шмыгнет носом: не то слезой прошибло от этого забытого «мама», не то дух спёрло от сивушного перегара, а не то просто набежало. Черкает ладошками по щекам. Маленькая, слабенькая. Стоит под рукой сумраком и тленом. И только глаза - живые! На землистом иссеченном лице - два нализанных кружочка акварели: обмакни кисточку и пиши апрельское небо с белыми облаками и приветливым кладбищенским леском в чёрном отпотевшем поле.

Как сама-то, баб Шур?

А ничё, сына, спасибо! Помирать вот скоро, труба-кранты придёт нашему котёнку...

Оба посмеются. И оба - грустно: одной не до веселья, а у второго вдруг изострится на сердце, и вспомнится вот такая же кроткая и милая, которая кормила из рук, а нынче лежит под бугорком и держит над собой рассохшийся крест, чтобы птицы сидели да сынок видел и не забывал. И тоже, наверное, набежит, так что быстрее сморгнёт и спросит не сразу:

А сейчас-то куда, мам?

Дак а на почту! - начнёт доклад старуха. - Сахару взять под пенсию да старику сигареты... Он заколебал меня! Утром чуть глаза разинет - сразу за курево! Глушит газовой атакой, хоть в поле беги. Вся моль передохла! Теперь, видать, я на очереди…

Старуха говорит, ни мало не беспокоясь, интересен или нет её рассказ постороннему человеку. И, конечно, не упустит случая пожаловаться, хоть на миг, но снять беду-горе с плеч:

Ишо дочка, холера, устраиват концерты. Нигде не работат, а вот ерундистикой заниматся! Поставит бардумагу да потаскиват из фляги, крышка всю ночь - хлоп-хлоп!.. Станем со стариком говреть - худые! Материт, как собак… Да что ты, говрю, в самом деле?!

А Григорьич?

Старика-то ишо побаиватся, а на меня - с кулакам! Давно ли ковшиком угостила по боту́хе … А-а, туда и дорога! Устала я жить, больше не хочу. Не старик, дак скочевала бы к Борьке в Ыркутска. А с етим дураком куда поедешь?! Он же орёт, как самашедчий, никуда ехать не хотит! Вылупит глаза и давай зепа́ть во всю матушку…

И вдруг осердится старуха, станет чернее тучи:

И чё вы, слушай, пьёте и пьёте?! Сколь можно-то, а?! Ведь всё как есть пропито, куда к чёрту ишо-то лакать её, проклятую! Вы башкой-то маленько подумали, чё с вам завтре будет, к кому вы, такие-то, приткнётесь?! Никому же не нужны! Это только мы занимамся, ходим да упрашивам! А сдохнем - выбросят вас, как поганцев, на улицу, скажут: уматывайте! И куда вы, дураки, подадитесь?!

Кто выбросит и по какому праву, старуха не уточняет. Но и без этого понятно, что всё пойдёт пропадом, когда помрут они, старики…

Наконец попросит у старухи денежку, а старуха сразу и «оглохнет»:

А-а! - смекнув, откуда дым, передразнит дядя Лёня. - Хэ на-а-а!!!

Ой, Лёнька, горе твоей матке! Ты почему такой-то?! - засмеётся и вместе заворчит старуха, и будет это так, как будто сплёвывает мокрый волос с языка, а сплюнуть не может. - Материшься, как этот... Как тебе, слушай, не стыдно?!

А чё ты мне впариваешь: прям, не слышит она! Сосед у меня тоже… под дурака работает. Говорю ему вчера: «Дай, старый, двести рэ!» Он (как и ты же): «А?» Я ему: «Дай двести рублей!!!» Он: «А-а-а???» «А-а! - не вытерпел. - Хэ на-а-а!» Ну, обиделся: «Чё ты мне, - говорит, - его суёшь!» «Во, - говорю, - я у тебя двести рэ попросил - ты глухой! А на хэ послал - сразу все пробки открыло!»

Старуха, покивав для вежливости, вздохнёт пропаще, да тут же и выдохнет - как будто весь воздух вон. Повернётся спиной и потянет из кошелька, словно травинку из стога, боясь оборвать, но и надеясь, что передумает и не возьмёт.

Когда отдашь-то?! - не выпуская сторублёвку из рук, спросит напрямки и не скрывая, что даёт безо всякой охоты. - Смотри, Леонид: я в сельсовет пойду...

Но это редко. Чаще сошлётся на что-нибудь для отказа, а сама долой, сморкаясь в платочек и громко разговаривая в воздух:

Вам, беспутным, займёшь, дак потом не выходишь! Идите-ка вы в сраку, самим на пашню надо...

Идёт дядя Лёня - как мёду попил, и когда из подворотни выскакивает и, напружив длинную тяжёлую цепь, не лает, а захлёбывается кашлем и слюной особо ретивая собачонка, некоторое время с разочарованием смотрит на неё.

А ты вообще р-р-рот закр-рой!!!

…В центре посёлка - большеглазый Дом культуры. Так он и туда зарулит, особенно если в танцевальном зале гуртится собрание с участием районных властей. Сидит в переднем ряду - ногу на ногу. Когда плетут совсем несусветное, демонстративно клацает откидным сиденьем. Курит на крыльце, облокотившись на периллы, и время от времени энергично загребает рукой, созывая народ. Но тот внука на качели повёл, эти - сети поехали проверять, а та спешит на дойку...

Всем некогда! И только дядя Лёня - деятельный и политичный. Его даже чиновники знают, потому что раз в пятилетку, но посещают посёлок. Полна поляна машин, серебрится тонированными стёклами мэрский крузёр. В облупленном зале, обшитом вздувшимися от сырости листами ДВП, - десяток-другой человек, не считая посёлковой администрации. Плюс дядя Лёня. И приезжих - штук пятнадцать. Зелёная скатёрка на столе, бутылки с минералкой, пластиковые стаканчики... Называется - пресс-конференция. Как в Москве! «Мы, - кричат, - ваши покорные слуги и всегда готовы услужить! Просили десять лет мобильную связь - пожалуйста, пользуйтесь…»

Так же, Лёнька?! - главный «слуга» однажды сработал на рейтинг.

А пьяному - что? Оглянулся: никакого другого Лёньки рядом нет. Значит, это ему! Возьми да брякни:

Ты с кем разговариваешь, холоп?!

И раньше у дяди Лёни были неровные отношения с властью, а после этих слов и вовсе мечтают, чтобы во время сходов его не было. И он тоже после каждого собрания желает, но уже вслух и не экономя слов, чтобы этих ещё лет пять в посёлке не было. И у них - у дяди Лёни и власти - всё это чудно получается: взаимно не быть там, где их меньше всего хотят видеть.

Дяде Лёне - шестьдесят с припасом. Сам пришлый: шёл-шёл от Байкала к Амуру, тараня бульдозером тайгу, но однажды устал и махнул товарищам рукой: «Дальше - сами!»

С ним устала малярша-штукатурша, выглядывая из-за спины виноватыми счастливыми глазами. С ней темно, а вот он родом из Матёры, что на Ангаре. Деревня захлебнулась в водах Братской ГЭС, и дядя Лёня её никогда не видел. Его отец, Пётр Петрович, от своей руки спалил родную избу, вытребовал в сельсовете компенсацию и был таков. На чужбине, в отстроенном для переселенцев посёлке, в котором обретался первое время, он и посеял сына, а самого заусило по Союзу.

Дядя Лёня недалеко ушёл от отца. Окончил восемь классов, ремеслуху, отслужил на Дальнем Востоке. Но дома сгодиться не захотел, и со всеми двинул на Север, где нефть, БАМ и Майн Рид. Оказался в бригаде Бондаря незадолго до легендарной встречи с бригадой Варшавского на разъезде Балбухта. Потом вкалывал на линии Тында-Беркакит. В перестройку отмотал плёнку назад, вернулся, где уже был, и обосновался в молодом посёлке на Лене.

И тут же оброс подробностями.

Например, болтают, что есть у него альбом с фотографиями, на одной из которых он (между прочим, абсолютно голый) забрался на крышу теплушки и, козырьком приладив ладонь ко лбу, смотрит в ясную даль. На оборотней стороне надпись: «Куанда, 1984 год». Так ли оно на самом деле или нет, наверняка не скажешь, ведь никто этого альбома не видел, только слышали о нём со слов хозяина. А говорить он мастак. Мелет много и в жилу. И никогда не врёт!

Вообще, разное в нём совмещается и лежит заподлицо, как тёс на крыше. Глядя, как дядя Лёня идёт по посёлку и со всеми приветливо здоровается, невозможно представить, что ещё вчера он медленно, словно раненый зверь, брёл за женой по улице, иступлённый и всклоченный, и страшно орал:

Наташка-а-а?! Я тебя зар-р-режу! Куда девала?!

На что жена, проворно уходя от него с оттопыренным рукавом, отвечала:

Никуда я не девала! Ты её давно выпил!

Он не верил:

Дева-а-ла!

И уже тише, спокойнее обещал:

Я тебя зарежу, Наташка-а…

И наоборот: когда сосед стал гонять свою жену и, догнав, пнул в живот, дядя Лёня проявил самое настоящее участье и на другой день (вероятно, измучившись тем, что мужик бил бабу, да ещё так подло и жестоко) предложил меру противодействия:

Давай я его, козла, порву на портянки?!

Но так-то не видно, чтобы задирался. Как и многие мужики, он любит «чтоб по справедливости!» И когда ему назовёшь имя одного деревенского, сообщив о нём какую-нибудь штуку, дядя Лёня (в случае владения им неким неизвестным для тебя знанием об этом человеке) тут же поправит, но не из вредности, а всё во славу той самой справедливости:

Вася-то?! Ха-а, Ва-а-ся... Пьяный всю деревню поит, а трезвый кучу навалит, дак ещё палкой поковыряет: то ли выдал? может, в хозяйстве пригодится?!..

Но сам, занимая деньги, справедливости в отдаче не всегда придерживается, и первые разы пунктуально возвращает, а потом слагает с себя обязаловку, надумав о займодавце много и всё таким образом, что деньги тому вроде бы и ни к чему.

Частью это непостоянство объясняется тем, что денег у дяди Лёни почти никогда нет, а те, что время от времени появляются, утекают сквозь пальцы. С чего бы ему разбогатеть? Как закончил комсомольскую стройку, так сменил дюжину профессий, но ни в одной больше не нашёл себе должного применения, нигде со всем своим вчерашним не смог притереться, а со всем сегодняшним так и остался в контрах. Он словно заступил за финиш с развевающейся поверху атласной ленточкой, на которой написано крупными буквами:

КЕМ бы ты ни был, человек - рабочим или крестьянином, -
за этой чертой ты никому не нужен!
мы рады, что всё твоё догнивает в могиле
с пятнадцатью крестами в головах!
Будь проклят, несчастный совок!
ура!!!

Последним оплотом стала угольная котельная, на которой дядя Лёня работал истопником. И всё бы куда ни шло, даже держал хозяйство - корову и бычка. Косил на той стороне Лены, у ручья. Зимой, по льду, вывозил…

Сынок подставил: стукнул у начальника крутую тачку, а сам слинял к бабке в Нижний! Зво́нит: так и так, папа...

Зарезал бычка. Но с того раза пошло-поехало! Из детей при нём после бегства сына осталась дочка-школьница, которую он трезвый, пьяный ли, а называет не иначе как «доча». За неё и пострадал. Пришла из школы комиссия, покатила шаром, покачала головой. Пришлось ехать в город, оформлять кредит и покупать компьютер. Это он ещё в котельной дежурил, положение позволяло. Потом загулял, кредит просрочил, залез в другой... Крест-накрест! Наконец, пристав. В кожаных перчатках, как Гитлер. Проси не проси, а корову - под нож…

И вот сегодня - воздух в кармане, вошь на аркане! Стайки распилил на дрова, сенокос зарос ольхой, завалинка у дома сгнила, вместо стёкол кое-где куски фанеры. Пенсия, несмотря на северный стаж, с гулькин нос. Из котельной, едва расквитался с банками, проводили за какие-то грехи. Жена мыла в совхозной конторе полы - контору прикрыли. Время завыть, а у них совсем другие песни...

Чуть свет, прежде чем закуролесить по посёлку, дядя Лёня идёт на реку с вёдрами из разных дивизий - пластмассовым и цинковым. Отличаются они и по объёму, и чтобы не было крена в сторону большего ведра, зимой дядя Лёня кладёт в меньшее кусок-другой льда, а в прочее время просто несёт и матерится из-за этого несоответствия тяжестей. Набрать одно из вёдер неполным ему не придёт в голову.

В том, что он таскает воду на руках, есть что-то архаичное, исконное, мужичье. Теперь мало кого скараулишь за ручным трудом. Все норовят прожить чужими руками, а свои берегут для какой-то другой жизни, наверное, очень важной.

Дядя Лёня не бережёт. Не знает, скорее всего, что ещё будет какая-то другая. Вся она у него позади, чему два свидетельства: медаль «Строителю Байкало-Амурской магистрали» и растрепавшееся удостоверение к ней. И нынче он тратится весь, а размотать себя не на всю катушку ему тоже не взбредёт на ум.

Впрочем, это не касается некоторых типично деревенских занятий, к которым дядя Лёня абсолютно равнодушен, хотя бы они и сулили маломальскую выгоду. Не охотник, не рыбак, вообще на всякий такой легкомысленный промысел не ходок, даром что во дворе перевёрнута кверху дном целёхонькая «Казанка», он, когда его сомускают, например, на подлёдную ловлю, долго не может понять, чего от него хотят.

Это, - уточняет, - сидеть на морозе и дрочить?

Зато горазд на другое.

Кажется, из всех видов прибытка, которыми возможно перемочься в деревне, дядя Лёня освоил в совершенстве и уверенно застолбил за собой только рытьё могил. Его вполне задёргали этой на́добой, говоря по нынешним временам, когда кладбище выдвинулось в поле, а на въезде за кладбищенские ворота даже сложили бревенчатую избушку с печкой - копальщикам согреться в холода, дёрнуть рюмку-другую. Дядя Лёня и строил на пару с корефаном.

Все-е-ех похороню! - напиваясь на поминках и поднимая руки, порванные ломом и лопатой, искренне и мрачно обещает дядя Лёня.

Бывает, конечно, более одухотворяющая треба: вместе с женой пропалывают грядки старикам, красят, белят, наклеивают обои. Зимой дядя Лёня чистит снег, колет дрова, либо что-нибудь другое по хозяйству. Прошлым летом, к слову, латал крышу медпункта, взяв помощника. Ну, затрелевали по прислонённым доскам четыре листа шифера, закрепили на два гвоздя. За работу назначили тысячу рублей. К вечеру распорядились ими. Назавтра тут как тут:

Ещё тысячу!

Когда отказали:

Полезай, Валерка, на крышу, сбрасывай шифер!

И убежали, хлопнув дверью. Что с ними будешь делать?!

Этой весной дядя Лёня разжился необычным калымом. Накануне 9 мая рано утром загрохотал кулаком в дверь школы, попросил кисточки и краску из кабинета рисования и стал подмалёвывать выцветшие списки на мемориальной стене во дворе, за кустами акации. Видно, что старается на совесть, но получается не ахти. Ведёт то жидко, то густо, вылезает за гравированные контуры букв и роняет капельки, вытирая тряпочкой. Когда забывает, капельки растекаются и засыхают, как смолка на подсечённом дереве, и дядя Лёня, плюнув, немного погодя и уже размокшие промокает вместе со слюной.

Погода с вечера дождливая, нет-нет, да посыплет. Дядя Лёня, ёжась в налипшем гимнастическом костюме «Адидас» с зашитой молнией, но не прекращая обводить, талантливо и с неприличными подробностями ругает небо, дождь, севшую на забор ворону, а с нею и главу администрации, что пообещала за работу тити-мити, и себя, «подписавшегося» на эту халтуру… Словом, что ни попадя! Но при этом и всамделишная боль, которая пролетает через всю душу стрелой и торчит из печёнок:

Дак вот я думаю, сынок: мы хоть какие-никакие, а были нужны! Теперь же нам сказали: «Закройте с той стороны калитку!» Вот я - работал на совхозном складе... Какой там кладовщиком! Наживал за сто сорок шесть рэ чахотку... Много я украл?! Ну, мешок пшеницы или комбикорма скоммуниздишь по тихой грусти, спрячешь в канаве! Ночью прибежишь с тележкой, да и то не себе, а той же бабе Шуре толкнёшь за бутылочку... А сейчас?! Чуть его выберут, как, смотришь, уже тырить начал. Всю страну раздербанили, а на нас, нищету, грешат! Нет, ты приди ко мне, поищи: есть у меня чё или нет?! Ты ведь не был у меня, сынок? И правильно, делать нечего…

Замечает, вдохновенно откинув кисть, на кончике которой - золотистое семечко:

Я читал твои статьи, сынок! Про теплоход, про Мишку-длинного, про нас, алкашей… Красиво пишешь! Я ведь тоже в юности стихи сочинял. Вот послушай-ка:

Шёл я лесом-камышом,
Встретил бабу голышом...

Это я насчёт первой любви, - информирует дядя Лёня. - Меня даже в районке печатали! А потом не до стихов стало, в рот бы они не брякали...

После обеда приходит его любимая «доча», вынимает из баночки с водой вторую кисточку и начинает помогать. Ногти очень грязные и подкрашены дешёвым, уже отколупавшимся лаком. Чёрные великоватые джинсы подвёрнуты с запасом года на три вперёд. Простенький старенький свитерок вышаркан на локтях. Кроссовки из кожзаменителя потрепались, в местах носочных сгибов образовались дыры, в которые видны босые ноги. Девочка учится в восьмом классе. Про неё говорят, что у неё «чёрная рука», потому как вроде бы украла кошелёк, когда в клубе была репетиция. Репетировать Танюхе есть что. На всякий праздник она выступает в хоре, темнея между другими ребятами пепельным лицом. Или поёт одна тихо-тихо, безо всякого отношения к тому, о чём поёт, и даже без какой-либо способности к пению. Но вместе с тем в зале грустно, как будто в ненастную весеннюю ночь качается в лесу хрустнувшая берёзовая ветка, а из неё каплет на сухие прошлогодние листья. И по всему видно, что Танюха только потому на сцене, что её приставили к этому делу, недолго поискав глазами в классном журнале, а она приняла как должное. Так вообще дети из бедных семей с малых лет безропотно терпят всё, что бы им не преподнесла жизнь, к добру - благодарны и отзывчивы, и если к ним с добром, то охотно участвуют в разной самодеятельности, куда обихоженных ребятишек калачом не заманишь. Та же Танюха каждый Новый год - тоненькая снегурочка с ватным снегом на воротнике и с огромными голодными глазами...

Взрослое и детское вместе:

Пап! Мы с мамой всё приготовили, ждали тебя поисти, даже мультик посмотрели... А ты не пришёл!

Т-твою мать! И мультик без меня посмотрели?! - огорчается дядя Лёня. - Теперь плакать буду...

Уходит на обед. Танюха остаётся за него. Корпит, как пчёлка, в шевелящейся тени акации, потому что солнце, неясно выглянув, - уже за кустом, и ветром смежает ветки. Рассказывает словно сама себе (о прошедшем мимо мужике), но с поразительным участием к событию, о котором в песне не скажут:

Он, этот мужик, у дяди Валеры всё варенье съел! Мы с Лёхой (ну, моим двоюродным братом) сели пить чай, а варенья нет. Я варенье приносила из дома! Этот мужик ночует у себя, а днём околачивается у дяди Валеры. Взял и сожрал моё варенье! Я ему высказала (ну, обозвала его), а он меня толкнул. Я говорю: «Слышь, ты?!» Он погнался за мной, а мы с Лёхой убежали. Хотели ему окошки ночью пошибать, а чё-то не стали. Ему всё равно кто-то окошки пошибал! Лёха говорит, что это он...

Нынешней зимой жену дяди Лёни госпитализировали с подозрением на туберкулёз. Он на другой день собрал котомочку и поехал к ней. Что уж он увёз, а только вечером на остановке котомочки не было. Стоит у ларька с пивом и возится рукой в кармане, словно щипает мякиш. Вязаная шапочка, китайская дублёнка, грубая и тяжёлая, а на ногах, как у многих, - «дутыши» на толстой (как раз для Севера) подошве и с неконтактирующими между собой ремешками на липучках…

Но главное у дяди Лёни - шарф! Настоящий, шерстяной. На пару витков вокруг шеи, да ещё и с гаком. С размытым рисунком в виде ёлочек и чего-то ещё, в чём безошибочно угадываешь нечто милое, старинное и вместе с тем недавнее, когда мороженое стоило семь копеек, по телевизору показывали «Зигзаг удачи», а наши побеждали в биатлоне, и у каждого имелись лыжи «Быстрица» (сорт второй) или даже «Карелия» с отслоившимся на носке пластиком, перемотанным изолентой, на каких по воскресеньям, иногда всей семьёй, ходили в лес...

Да я, сынок, никогда не беру здесь пиво! - оправдывается дядя Лёня, когда рука, выплыв, не приносит ничего, кроме денег на проезд. - Тот раз купил, а на дне волос… Обычный, человечий! Разливщица через котёл без плавок прыгала…

Смотрит на беговые лыжи с английским названием.

Кому? - а когда говорю, что себе, деловито выясняет, какая им теперь цена.

И по искреннему неведению, неловко скрывающему себя, нечаянно догадываешься, что приобретение вещей, не вхожих в число физически необходимых, давно перестало быть частью дяди Лёниной жизни.

Много! - отвечаю, и со стеснением называю стоимость лыжного комплекта, равную среднему месячному заработку жителя посёлка.

А чё много-то?! - размашисто, а у самого - ноль в загашнике. - Надо доче купить...

Про жену не распространяется. Рассказывает, что ездил в Москву, гулял по Красной площади и там его «чуть не прокатили на кожаном мотороллере».

Ну, я сначала шёл, как будто ничем ничего, а эти петухи - за мной! Демонстрация у них, что ли то, была - петушиная... «Прокатят, - думаю, - на старости лет! Или сосать заставят…» Ка-ак вчистил к Мавзолею! Залез к Ленину в саркофаг, отлежался. Утром ноги в руки и на вокзал, купил билет в деревню... Больше, короче, не поеду!

Громок, молодцеват! В автобусе засыпает стоя.

Когда рядом живут такие люди, совестно покупать не хлеб, а лыжи, разрывать зубами целлофановую обёртку, рискуя опахнуть чей-то голод запахом разломленного пирожка, а также быть писателем, нудить о своём и фотографироваться «на память», вытянув против лица руку с зажатым мобильником.

Зачем нам память о себе? Для кого эта память о нас? Кому мы?

Летом качу старую облупленную тележку; пустая фляга - гремит... По дороге - дядя Лёня и Кощей-бессмертный, поселковый электрик (его, пьяного, «убивало» током, лежал в районной больнице).

Некоторое время плетутся позади. Потом дядя Лёня окликает:

Сыно-ок?! Вот ты книжки пишешь, а на речку с этой раздолбанной тележонкой ходишь... Тебе же должны машину дать!

Нагнали. Оба - хорошие . У Кощея - на треть картошки в мешке. Понимай так: сами отсадились, а лишнее... Ну, в качестве щадящего отступления от истины - на продажу.

Кто должен?

Невообразимое движение руками, будто хочет поправить на спине товарища мешок и одновременно обнять весь белый свет.

Ну как это - кто-о-о?! Рос-с-и-ия! Ры-ы-жий этот!..

Дядя Лёня употребил термин, обычный в его лексиконе.

Вот запиши-ка, сынок, мои новые стихи, написанные ночью во время бессонницы. Я там немного прибакланил у одного придурка... Но в основном - моё!

Лысый череп, глаза из орбит -
Вождь апачей понюхал карбид!
Он со своей бабой разводится,
С Винни-Пухом сходится, -

Я так думаю, сынок, -

Они, наверное, пр-р-рут друг дружку -
И деньги в кру́жку!

Пошлёшь в газету, а гонорар пропьём! Ну, бывай, сынок!

И скорей за Бессмертным, вольный и ненужный.

Да не платят теперь, дядь Лёнь! - вдогонку.

Разворачивается на всём ходу. Весь.

Как не плотят? А почему?!

Демократия.

Вот ч-ч-черти!

…Вскоре жену дяди Лёни выписали из больницы. Он ездил за ней, привёз тонкую, как щепка. Шепчет ему: «Это я худая от нервного истощения!» Дядя Лёня верит и тоже всему посёлку толкует, что - от истощения. И Танюха, поднимая большие чёрные глаза, говорит в школе: «Это у мамы от истощения!»

Андрей Александрович Антипин (19 августа 1984, село Подымахино, Усть-Кутский район, Иркутская область) - российский писатель. Член Союза писателей России. В 2008 году заочно окончил факультет филологии и журналистики Иркутского государственного университета. Публиковался в журналах «Молоко», «Москва», «Наш современник», «Сибирь», «Юность». В 2012 году в Иркутске вышла первая книга - «Капли марта» («Издатель Сапронов»). Вторая книга - «Житейная история» («Сибирская книга», 2012). Живёт в родном селе.

И какая же это гнида ЦДЛ построила? Если бы не этот праздник там ввечеру, разве бросился бы ты сюда наутро, а Гений?

Разве мы не бросились в эту яму с тобой в едином порыве?

Если у меня и был порыв, то суицидальный. Мы ведь после дома литератора в Домжур поехали. И пока ты спал во мне я хватал поэтессу с Тверской-Ямской за натруженные руки и все больше поил ее как усталую лошадь в конце пути и пил сам, пока добрые люди не вывели нас и не усадили в автомобиль. И какая это падла Домжур построила?

Я не думаю, что это был Максим Горький. Хотя может быть ты и прав, с него станется!

А каков мерзавец этот Веещак! Просто китоврас какой-то. Вместо того чтобы протянуть нам руку милосердия, когда молоко уже смыкалось над нами, что сделал он?

Он кинул в нас страшный камень. Совсем как в песне, где слепая безголосая актриса просит милостыню, и взор ее являет живую муку «и кто-то камень положил в ее протянутую руку». Возможно, ты сам виноват, нечего было демаскировать себя зовом о помощи перед этим тюремным сидельцем. Изоляция от общества озлобляет людей.

Мне кажется, этот Вова вообще задумал извести нас с помощью местных крестьян. Только заступничество Князя и спасло нас тогда.

Народ он как баба - сердцем чует!

Метафизический конфликт интеллигенции и простых работяг, вкупе с их вожаками и застрельщиками, в Млечном Удолье сведен до того, что единственного интеллигента - уважаемого Карла Ивановича просто не замечают, к мнению его не прислушиваются.

О, да, эти жители Млечного Удолья совершенно не разбираются в образованности. Несомненно, мы произвели на них впечатление, хотя и несколько своеобразное. Некоторые падали нам в ноги и отползали затем прочь, но у большинства просто открылись рты. Никогда не забуду, как забилась в визге какая-то девчонка, когда ты обратился к ним с приветственным словом!

Эх, и красоты же было в деревне! Взял бы все, да и уплел за обе щеки!

Я заметил в тебе этот странный восторг, когда ты подошел и представился к самой распрекрасной бабе. А она, несомненно, очарованная, стояла как в столбняке.

У них тут не Европа, баб за руку брать не принято.

И не успело солнце зайти, а мы уже были в дороге. Не знаю лишь, почему Князь выделил ученому гостю из самой Москвы самую хромую кобылу?

До кобылы ли было нам, когда все ближе и ближе был двор похабного сказочника!

Должен тебе сообщить, что несмотря на его прозвания, этот человек произвел на меня глубокое впечатление подлинного московского интеллигента!

Если взять его в нашем возрасте и заставить двадцать лет жить бурной половой жизнью с десятью изощренными телками (предположим, что они этого захотят, а он сможет).

Да это подлинный революционер духа! Возможно, вместо того чтобы революционизировать сознание своих последователей, он добивается восстания их плоти!

Веселый старец!

Даже в Москве и Амстердаме я не видел более свободных духом людей. Он выбросил не только условности и нормы морали, заповеданность целомудрия и первичность материи; он отбросил что-то такое чего и назвать то нельзя!

Неужели нельзя назвать даже тебе, Гений; тебе - беседующему с олимпийскими богами!

А есть ли они здесь? Под этим новым небом, находящимся ниже, нежели чем развязка на Беговой улице?

Может с олимпийцами здесь и не очень, но зато Охальник удался!

Поразительно свободный человек!

Подобно Цезарю он мог совершать столь много дел одновременно. Например, мог одновременно изрекать премудрости, жевать обед, чесать за пазухой и обводить привычных последователей плутоватым туманным взглядом.

Редко приходится видеть такое овладение аудиторией в прямом и переносном смысле!

Не знаю как ты, Гений, а я столь много почерпнул из глубин народного творчества. Взять хоть частушки. Никогда без них не дотумкаешь, сколько интересных вещей можно проделать с верблюдом величаво стоящим на пустынной горе. И с ним проделывают столь ординарные, но невероятные вещи, что животное плачет (довели его до слез), но не от горя, а от умиления, что люди наконец додумались как правильно его употребить.

Есть в этих частушках про верблюда некий дух исследования, дух первооткрывательства, столь присущий восточным славянам в прежние времена.

Да уж. Не то что теперь. Нынешние славяне будут стоять и терпеливо ждать пока верблюд не грянет, извиняюсь, не плюнет в их умытые лица.

А какая частушка тебе запала в память более всего, Плотский человек?

О в этой частушке содержится некое ядро или даже предисловие к песне «Шумел камыш, деревья гнулись»

Ты несомненно говоришь о частушке «Шел я лесом камышом, встретил бабу голышом.

Здравствуй баба, добрый день, дай потрогать за … впрочем, Гений, когда мы трезвы, ты не любишь матерной лексики.

Да, две недели мы провели в этом странном анти-монастыре. Вспомним, как одна из его учениц длинными ногтями чистила репу. Я говорю, конечно, об овощи. И как богаты на выдумку эти люди. Вспомни, как изобретательно выгуливали они нашу кобылу.

Странно, что лошадь стала хромать еще больше, когда через две недели трудов мы возвращались в Млечное Удолье.

Нет у них коновала хорошего, только в птицах и разбираются.

Как я радовался за тебя Гений, когда ты начал рассказывать местным сказку про волшебную дудочку. Как озарились вниманием их лица, когда ты произнес: «В некотором царстве, некотором государстве жил-был царь с царицею и была у них дочь Потвора».

Брови слушателей поднялись, а у их лошадок гривы и хвосты развились кудрями!

Но уже тогда они начали поглядывать на Князя и какую-то из его дочерей. Ты был занят художественным словом, а я с удивлением замечал, что уже при словах «я могу только такой девке поросяток отдать у которой ноги видел и уста сахарные целовал» нечто угрожающее появилось в их лицах.

Я полагал, что они могут не знать слово «сахар».

И как живо ты описал царевну «покричала она на пастушка, пофыркала»! А твое дополнение «поглядела царевна: симпатичный пастушок, почти свиньями не пахнет» сделало бы честь любому фольклористу!

А обработка концовки тебе не понравилась? Когда пастушок просит возлечь на траву зеленую и так далее?

Именно в этот момент Князь подал какой-то знак, но эти колхозники и так уже двигались к нам. И это не было похоже на подношение полевых цветов.

Но когда нас куда-то волокли, я еще кричал им про розовую плоть царевны Потворы и фантастическую музыку дудочки! Я надеялся, цепляясь за края их благоуханных одежд, что искусство найдет дорогу к их очерствелым в деревне сердцам. Но эти люди не желали встречи с подлинной заветной сказкой, встречи с прогрессом, встречи с жизнью, встречи с реальностью! Аналогично они обошлись и с народовольцами, звавшими их к лучшей доле!

Неужели народовольцев тоже посадили задом-наперед на хромую кобылу и вымазали дегтем?

В-общем да…

А когда народовольцы, не привычные к седлу, падали в грязь, к ним подбегали девочки со взглядами кроликов и высыпали на них пух из курятников, перин и подушек?

Совершенно верно! Чтобы мягче спалось. И я, как народоволец лежал в грязи, я лежал в навозе и собачьи свиньи возились вокруг меня!

Лежал я. Я надеялся, что ты паришь в эмпиреях, пока я не могу подняться в рост.

Увы нам, я барахтался в пухе и перьях вместе с тобой. И откуда было знать, что княжью дочку Потворой зовут. Странное имя, никогда ранее не встречал!

И тогда, без огня и теплых вещей, мы пошли, питаясь сырыми грибами и диким медом неведомо куда…

Ведь хромая лошадь бежала на первом привале!

Видимо от нашей одежды разило дегтем, и от нас разбегались все звери как хищные, так и условно съедобные, вроде барсучка.

Увы, не только лишь цветами да прекрасными феями устлан путь странника. И жалили нас птицы, и дремучие змеи норовили схватить за ногу и гнусно пророчили беду вороны! Но страшный грибной лес завершился дебрью с болотом, и из болота что-то пищало и выло, но мы полезли туда! Там было еще хуже, чем в московском районе Марьино: не пели птицы, не росли деревья…

Понесла нелегкая …

О нет, Плотский человек! Будто чья-то заботливая рука вела нас через топи и буераки…

И вывела голодных, усталых и мокрых на осиянную земляничную поляну…

Где так по-особому пели птицы - хоровой мелодией соловьев, жаворонков, щеглов и зябликов на фоне легкого ветра и зеленых кулис, где дятлы били по качающимся в такт деревам, а посреди поляны соло танцевала в такт лесной мелодии…

В ее танце был и балет и русская пляска и нечто от бального танца …

И наша усталость сменилась удивлением, свалилась с нас вместе с останками дегтя…

И мы пустились с ней в пляс. Как хорошо, что в нашей юности кто-то занимался фигурным катанием!

Получилось неплохо, я и кружил и подбрасывал незнакомку в эфир, а птицы заливались все громче, и сильнее раскачивались дерева и ветер развевал русые волосы незнакомки…

И пятнистые оленята вместе с очарованной оленихой пришли заворожено посмотреть наш танец!

И здесь я отпустил ее, я извинился, кажется, но так хотелось пищи телесной, а не только духовной!

И мы вульгарно принялись сосать матку. Хорошо хоть козлята не мешали…

Но когда мы утолили телесную жажду из оленьего вымени, Ее уже не было! Увы! Ветер утих, и разлетелись птички. Но пришел олень…

Вульгарный рогач! Я всегда полагал, что это охотники загоняют оленя…

Но на следующий день, следуя далекому птичьему хору, мы вновь отыскали ягодную поляну. Но на этот раз на холсте был разложен небольшой пикник, а плясунья летала по поляне медленно, будто лишь дожидалась нас.

И так мы танцевали и танцевали - день за днем! Мы были как фавн и пастушка! Но тебе - тебе Плотский человек захотелось большего. А ведь Родина была не просто красавицей. Красивых баб и в Москве полно и даже без идиотизма на лице и внутри. Я бы на твоем месте не только не осмелился бы поцеловать Родину - какое знакомое имя - но и снять с ее плеч цветочную пыльцу или шмеля. Ведь она сплошное вдохновение! Разве можно прикасаться к ней чем-нибудь кроме сердца?

А я вот попробовал, пока ты размышлял о том в какие стихи ее одеть…

И все пропало. Звезды были особенно страшны в ночь перед встречей с Черным Броном. Они кривились и сально подмигивали. Я совсем не помню, что было в подземелье, расскажи мне Плотский человек?!

Я знал, что тебя нет со мной, когда очнулся повязанный в глухой тьме. Лишь два немигающих красных глаза страшно горели мне из черного мира. Это филин, подумал я. «Эй, филин, скажи угу?» - шептал я глазам. Но глаза не ответили мне и не сморгнули, и путы вкруг меня не стали легче, и не просветлела тьма. Лишь через тьму мгновений глаза исчезли, но на смену им стало разгораться пламя в огромном очаге неподалеку от моего лежбища. Разводил его черный человек - не ночная птица - весь ороговевший и хромой.

«Скажи мужик, кто ты? Зачем связали меня?»

Сейчас разведу огонь, сам поймешь, - отвечал черный мужик и шевелил дрова кочергой, - а зовут меня Черным Броном…

А ты что под нос себе шепчешь? Колдуешь? Смерти моей хочешь? Ты почто мужчина не пускаешь меня гулять? Все гуляют, один я лежу связанный в хибаре твоей подземной!

А вот и нет, - отвечал Брон хромая, - здесь никто не гуляет. Вот и сижу в подземелье - угли согреваю. Видишь?

В Млечном Удолье все гуляют, я знаю…

То в деревне, то на реке, а то здесь. Ты странник не равняй.

А здесь что? Здесь какое место?

Закрома здесь. А вокруг топи гиблые да буреломы непролазные. Чужой не пройдет… Тут выпь на гнилой осине удавится.

А далече отсюда другие люди - женщины русые?

Сие место зовется погибель твоя. И никаких женщин не видать тебе, ни русых, ни рудых!

Врешь Черный Брон! По глазам вижу, что врешь! Это кто научил тебя врать? А ты не лги - нехорошо - ты уж пожилой мужик… Развяжи, жарко мне, пот тяжелый прошибает. Мыши, небось, да крысы у тебя уж на огонек сбежались… Гений ведь во мне живет, только в отрубе он теперь. Гений - он как Баян!

Ха-ха, - деланно и жутко рассмеялся Черный Брон, - это ты то - продуктивный скот - Баян?

Сволочь, ты мужик, дурак и скотина! Перестань огонь разводить, помрем ведь от жары, не баня, чай!

Я не помру, я привычный. А вот ты, перед тем как дух отлетит, облегчи его напоследок - скажи, кто тебя отправил в закрома? Кто путь-дорогу указал? - оставив огонь пылать, он ушел. А мне вспоминались поэтические вечера и прозаические ночи в холодной зимней Москве; эх окунуться бы в ее грязный снег со следами дворников и собачек. Ну и натоплено же здесь. Я стал представлять себе Москву, родных, холодный душ.… Но голова готовилась лопнуть перезрелым арбузом. Вернулся Брон, о чем-то спросил меня, помешал дрова. Я уже ничего не соображал, но знал, что нельзя просто так умирать, когда Гений спит внутри меня. И я стал читать ему стихи. Я думаю, что несмотря на боль в голове и сон гения, привычка сказалась: я читал с подлинным чувством и выражением. Ноздри Брона так раздулись, будто он не только читал, но и нюхал стихи. А на пятом стихе Черный Брон схватился за сердце (если оно у него было) и весь осел на пол. «Пробрало его» - подумалось мне. Но когда я прекратил читать, заметив спад жара, мне стало ясно, что Брона пробрало навсегда. Его глаза более не горели красным огнем и снижалось пламя очага. Только здесь сознание оставило меня, чтобы вернуться к освобождению нас славной Родиной.

Эх и славно было жить потом. Красавица - Родина, бездонные закрома ее, танцы днем… Я бы сказал, что сквозь телесную пелену нам открылось ее бьющееся сердце, горькое на вкус.

И не говори, Гений!

Это чудесное создание: она не ступает, а летает; она пахнет так будто всегда одевалась лишь в розы и гиацинты… а ты не нашел ничего лучшего чем проверить наличие в Родине женщины?

Плотский мужчина слаб…

И вот они вышли к сияющему на солнце замку, окруженному лужайками и садами. А на самой зеленой лужайке сиял кровельным золотом цветок о семи лепестках. Увидев его, оба поняли, что именно к нему они и шли всю жизнь.

После рассказа Ольховского о его первом пребывании в закромах я уже был подготовлен к тому, что при встрече с Родиной, открывшей ему потайной ход в свои закрома, писатель немедленно начнет играть с ней в ладушки и пританцовывать молодым петушком на сковородке.

На вершине Фудзиямы
Умирала от нужды.
Вот и решила стать гейшей...
Оригинал:
Я на севере была,
Золото копала.
Если б не моя пXYZда –
С голоду б пропала!

Неужели казнят самурая
За то, что вчера в фуро
Предался он страстной любви?
Оригинал:
Мы еXYZли девок в бане,
Аж трещали косяки.
Неужели нас посадят
За такие пустяки?!

Уронил самурай свой меч
В волны реки Оиси.
Пусть несут его волны!
Оригинал:
По реке плывет топор
Из села Кукуево,
Ну и пусть себе плывет,
Деревяшка XYZева.

Спрячу в укромном месте
Твой самурайский меч.
Ждет врага харакири.
Оригинал:
Подари мне, милый, мину,
Я в пXYZду ее задвину.
Если вдруг война начнется,
Враг на мине подорвется.

Банзай! У изумрудной изгороди
Монаха ласкают гейши.
Сам виноват, нечестивый.
Оригинал:
Опа! Опа!
Зеленая ограда,
Девки выXYZли попа –
Так ему и надо!

Каратист в печали
Лотосом стены крушил.
Духом сильны самураи!
Оригинал:
Мой миленок от тоски
Пробил XYZем две доски.
Это крепнет год от года
Мощь советского народа!

Под сенью гинкго
Гуляю с подругой Оки.
Как же нам грустно!
Оригинал:
На горе цветет калина,
Желтая и красная.
Нас с подружкой не еXYZт,
Обе мы несчастные!

За встречу с тобой
Меру клубней батата
Не глядя, отдал...
Оригинал:
На горе стоит козел,
Золотые рожки.
Парень девушку еXYZт
За ведро картошки.

Бон-сай(*) на окне.
Смотрю любимой в глаза.
Но что-то не так...
(*)Бон-сай (яп.) - карликовое дерево в горшке.
Оригинал:
Во дворе растет береза,
Тонкая и гнутая.
По твоим глазам я вижу,
Что ты еXYZнутая.

На станции Нара
Стоял адмирал Ямамото,
Любуясь мудрою гейшей.
Оригинал:
Как на киевской платформе
XYZ стоял в военной форме,
А к нему на каблучках
Подошла XYZзда в очках.

Под сакурой тенгу(*)
Готовил свой скромный ужин.
Мне б его силу!
(*)Тенгу (яп.) - бес.
Оригинал:
Шел я лесом, видел беса,
Бес вареники варил,
Котелок на XYZ повесил,
А из XYZпы дым валил.

Веселый гайдзин(*), выпивши саке,
Решил послушать группу "Rolling Stones",
Но в технике он явно не силен.
(*)Гайдзин (яп.) - белый иностранец.
Оригинал:
Один американец
Засунул в XYZпу палец,
И думает, что он
Заводит патефон.

Серая птица
села на острие меча.
Сладок голос ее...
Оригинал:
Как у нашего Мирона
На XYZю сидит ворона.
Как ворона запоет,
У Мирона XYZ встает!
Вариант2:
Птица ли песню поет,
Снег ли лежит на полях,
Мыслит мудрец об одном.

Вьются волосы гейш.
О, почему только им
ведом секрет красоты?
Оригинал:
Кудри вьются, кудри вьются,
кудри вьются у XYZдей –
отчего они не вьются
у порядочных людей?

По реке Тоне мирно плывет лодка,
Совсем ветхая, однако...
Барабан умолк, дутар звучит...
Оригинал:
По реке плывет баржа,
ржавая XYZевина,
никогда не променяю
Баха на Бетховена.

Ценности духовного общения
Неизмеримо важнее личного комфорта.
О, старый сенсей...
Оригинал:
Мы с миленком целовались,
Целовалися в мороз.
XYZпа инеем покрылась,
XYZ стоял, как Дед Мороз.

Самурай на склоне Фудзи
Воздевает к небу секиру
На нефритовой рукояти.
Оригинал:
Из-за леса, из-за гор
Показал мужик топор.
Да не просто показал –
Ручкой к XYZю привязал!

воин как горы
в ножнах держит катану
гейша как ливень
Оригинал:
Как на киевской платформе
XYZ стоял в военной форме.
Перед ним на каблучках
прыгала XYZда в очках.

Упала звезда
В кимоно самураю.
Быть ли войне?
Оригинал:
С неба звездочка упала,
Прямо милому в штаны.
Пусть горит там что попало –
Лишь бы не было войны!

Высока гора Фудзияма...
Глубоко море под нею.
Рискнешь ли, о путник?
Оригинал:
На Кавказе есть гора –
Самая высокая,
А под ней течет Кура –
Самая глубокая.
Если на гору ту влезть
И с горы бросатьса,
Очень много шансов есть
С жизнию расстаться.
Гогия, гогия... etc.

Для чего сошлись самураи?
Умелый народ и дружный...
Все выше и выше фонтан их...
Оригинал:
Если всех парней собрать
Дружно и умело,
Можно солнце обо$$ать,
Чтоб оно шипело!

В Киото, на крыше пагоды
Синтоист поклонялся солнцу.
Упал, кимоно поцарапал...
Оригинал:
С колокольни я упал,
Брюки новые сломал,
Всю рубашку изогнул,
На XYZ я туда залез?
Гогия, гогия... etc.

Острые стрелы
прячу в сумрачном гроте.
Вдруг завтра война...
Оригинал:
Минометчик, дай мне мину
Я в пXYZду ее задвину,
Если вдруг воина начнется,
Враг на мине подорвется

Юная гейша,
не спеши выйти замуж!
Лотос взъерошат...
Оригинал:
Не ходите, девки, замуж-
Ничего хорошего.
Утром встанешь – си$$ки набок,
И пXYZда взъерошена

На крыше храма
Грозим мечом облакам.
А рис не сеян...
Оригинал:
Мы не сеем, мы не пашем,
Мы валяем дурака.
С колокольни XYZем машем,
Разгоняем облака

Красива и высока гора Фудзияма,
Много плодовых деревьев на ней.
Любовь - предтеча всему.
Оригинал:
На горе стоит рябина –
Того гляди обломится,
Парень девушку еXYZт –
Хочет познакомиться.