Глава 1
Его Величество скучает

Должен вам сказать, что вы все - смертельно мне надоели.

Меценат! Полечите печень.

Совет неглупый. Только знаешь, Мотылек, какое лучшее лекарство от печени?

Догадываюсь: всех нас разогнать.

Вот видишь, почему я так глупо привязан к вам: вы понимаете меня с полуслова. Другим бы нужно было разжевывать, а вы хватаете все на лету.

Ну, что ж… разгоните нас. А через два-три дня приползете к нам, как угрюмый крокодил с перебитыми лапами, начнете хныкать - и снова все пойдет по-старому.

Ты, Мотылек, циничен, но не глуп.

О, на вашем общем фоне не трудно выделиться.

Цинизмом?

Меня интересует один вопрос: любите вы меня или нет?

Попробуйте разориться - увидите!

Это опасный опыт: разориться не шутка, а потом, если увижу, что вы все свиньи, любящие только из-за денег, - опять-то разбогатеть будет уже трудно!

Я вас люблю, Меценат.

Спасибо, Кузя. Ты так ленив, что эти четыре слова, выдавленные безо всякого принуждения, я ценю на вес золота.

В большой беспорядочной, странно обставленной комнате, со стенами, увешанными коврами, оружием и картинами, - беседовали трое.

Хозяин, по прозванию Меценат, - огромный, грузный человек с копной полуседых волос на голове, с черными, ярко блестящими из-под густых бровей глазами, с чувственными пухлыми красными губами - полулежал в позе отдыхающего льва на широкой оттоманке, обложенной массой подушек.

У его ног на ковре, опершись рукой о края оттоманки, сидел Мотылек - молодой человек с лицом, покрытым прихотливой сетью морщин и складок, так что лицо его во время разговора двигалось и колыхалось, как вода, подернутая рябью. Одет он был с вычурной элегантностью, резко отличаясь этим от неряшливого Мецената, щеголявшего ботинками с растянутыми резинками по бокам и бархатным черным пиджаком, обильно посыпанным сигарным пеплом.

Третий - тот, кого называли Кузей, - бесцветный молодец с жиденькими усишками и вылинявшими голубыми глазами - сидел боком в кресле, перекинув ноги через его ручку, и ел апельсин, не очищая его, а просто откусывая зубами кожуру и выплевывая на ковер.

Хотите, сыграем в шахматы? - нерешительно предложил Кузя.

С тобой? Да ведь ты, Кузя, в пять минут меня распластаешь, как раздавленную лягушку. Что за интерес?!

Фу, какой вы сегодня тяжелый! Ну, Мотылек прочтет вам свои стихи. Он, кажется, захватил с собой свежий номер «Вершин».

Меценат! С вами сегодня разговаривать - будто жевать промокательную бумагу.

В комнату вошла толстая старуха с сухо поджатыми губами, остановилась среди комнаты, обвела ироническим взглядом компанию и, пряча руки под фартуком, усмехнулась:

Вместо, чтоб дело какое делать, - с утра языки чешете. И что это за компания такая - не понимаю!

А-а, - радостно закричал Мотылек, - Кальвия Криспинилла! Magistra libidinium Neronis!

А чтоб у тебя язык присох, бесстыдник! Этакими словами старуху обзываешь! Боря! Я тебя на руках нянчила, а ты им позволяешь такое! Нешто можно?

Мотылек, не приставай к ней. И что у нее общего, скажи, пожалуйста, с Кальвией Криспиниллой?

Ну, как же. Не краснейте, Меценат, но я пронюхал, что она ведет регистрацию всех ваших сердечных увлечений. Magistra libidinium Neronis!

Гм… А каким способом ты будешь с лестницы спускаться, если я переведу ей по-русски эту латынь?..

Тcсс! Я сам переведу. Досточтимая Анна Матвеевна! «Magistra libidinium Neronis» - по-нашему «женщина, украшенная добродетелями». А чем сегодня покормите нас, звезда незакатная?

Неужто уже есть захотел?

Дайте ему маринованного щенка по-китайски, - посоветовал Кузя. - Как ваше здоровье, Анна Матвеевна?

А! И ты здесь. И уж с утра апельсин жрешь. Проворный. А зачем шкурки на пол бросаешь?

Что вы, Анна Матвеевна! Я, собственно, бросал их не на пол, а наоборот, в потолок… но земное притяжение… сами понимаете! Деваться некуда.

Эко, язык у человека без костей. Боря, чего заказать на завтрак?

Анна Матвеевна! - простонал Меценат, зарывая кудлатую голову в подушки. - Неужели опять яйца всмятку, котлеты, цыплята? Надоело! Тоска. Мрак. Знаете что? Дайте нам свежей икорки, семги, коньяку да сварите нам уху, что ли… И также - знаете что? Тащите все это сюда. Мы расстелим на ковре скатерть и устроим этакий пикничок.

В гостиной-то? На ковре? Безобразие какое!

Анна Матвеевна! - сказал Мотылек, поднимаясь с ковра и приставляя палец к носу. - Мы призваны в мир разрушать традиции и создавать новые пути.

Ты не смей старухе такие слова говорить. То-то ты весь в морщины пошел. Взять бы утюг хороший да разгладить.

Боже вас сохрани, - лениво сказал Кузя, вытирая апельсиновый сок на пальцах подкладкой пиджака, - его морщины нельзя разглаживать.

Почему? - с любопытством осведомился Меценат, предвидя новую игру вялого Кузиного ума.

А как же! Знаете, кто такой Мотылек? Это «Человек-мухоловка». В летний зной - незаменимо! Гений по ловле мух! Сидит он, расправив морщины, и ждет. Мухи и рассядутся у него на лице. Вдруг - трах! Сожмет сразу лицо - мух двадцать в складках и застрянут. Сидит потом и извлекает их, полураздавленных, из морщин, бросая в пепельницу.

Тьфу! - негодующе плюнула старуха, скрываясь за дверью.

Громкий смех заглушил стук сердито захлопнутой двери.

«Меценат» Олеси Николаевой: энциклопедия русской жизни; когда-то эти слова были применены к «Евгению Онегину», и такая аналогия вовсе не кажется мне неуместной.

Удивительно: кажется, «Меценат» за одну лишь злобу дня должен бы породить великое множество самых разнообразных мнений и горячих споров. Но ничего подобного - глухая тишина. Приходится, говоря докомпьютерным языком, браться за перо, чтобы привлечь к ней внимание хотя бы посетителей нашего сайта.

Новый роман О. Николаевой - очень большая книга, 878 страниц мелким шрифтом; одно это обстоятельство отпугнет читателя: в последние годы мы как-то отвыкли от крупных произведений; притом «Меценат» ничем не напоминает эмоционально-уютную православную беллетристику, в которой любые конфликты, как внешние, так и внутренние, легко и просто разрешаются благодаря вере, молитве и своевременному чуду. К тому же безусловная принадлежность автора к Церкви резко сужает массовость интереса - а как бы хотелось, чтобы книгу прочитали как раз те, кто, подобно главному герою находясь «в самом центре мировой ортодоксии», упорно «не дает ей себя зацепить» (203).

Читая роман, задаешься тяжелым вопросом, который мучает всякого верующего человека, неравнодушного к судьбам Отечества, - почему народ-богоносец за истекшие десятилетия дарованной свыше свободы не стал христианином? Ответ, хотя он, за отсутствием примитивной назидательности и навязчивой учительности, не формулируется, в какой-то степени ясен. Образованные, умные, тонкие в процессе интеллектуального поиска вляпываются в трансцедентальную медитацию, сферомузыку, политическую тусовку, достаются колдунам и аферистам - потому что не истины ищут, а нового, острого, возбуждающего и возвышающего наслаждения, причем по дешевке; простые , хорошие люди, жалостливые, совестливые, религиозные, впадают в пещерное суеверие, предпочитают ненависть и баррикады, вооружаясь иконами новых «святых», извлеченных из самых прискорбных недр нашей истории - потому что так же ленивы, духовно невежественны, корыстолюбивы и вместо смысла, покоя душе, радости в Боге или хотя бы пресловутой «справедливости» жаждут самоутверждения, чудотворений, властвования. Зловещие фигуры Федора Лютика, психически больного, одержимого тщеславием проповедника и «спасителя мира», и кривобокого запощеванца Свищенко, провокатора и «борца за чистоту веры», концентрируют в себе эти дурные, губительные черты, присущие мрачным толкователям и прорицателям, сеющим гнилой дух недоверия и подозрительности, а следом смуты, бунта, раскола. Войдет ли в конце концов «бурная стихия народных верований» в «крепкое церковное русло» (590), станут ли ПРАВОславными Ленечка и Адамчик, Бориска с Васяткой, Вера с Варварой, сестры Фроловны, доморощенная монахиня Аскетрия, «безгрешный» Зоркальцев - вопрос открытый.

Простоте свойственно органично переходить в деятельную глупость, порой сокрушительную, ведущую к катастрофе; пример - судьба начинающего послушника Игоря, совершающего убийство по причине слепого, безграмотного, оголтелого фанатизма, возможно осложненного посттравматическим синдромом бывшего афганца . Простецы легко становятся «подходящим, гибким и податливым материалом» (634) для злокозненных миссионеров и сектантов. Справедливо подмечено, что губительные суеверия, вплоть до «смещения земной оси в Таиланде» (830), проникают и в монастыри, в среду «профессионалов», потому что и некоторые монахи услаждаются теориями близкой погибели мира, по той же причине, что и упомянутые в этой связи байкеры: «если все сгорит и провалится на хрен, зачем тогда париться, напрягаться?» (847).

Роман О. Николаевой - Очень Большая Книга, поражающая необычайной художественной мощью и глубиной, даже в сравнении с другими прекрасными сочинениями того же автора. На его страницах живут и действуют персонажи различных убеждений и моральных принципов, из всех наличных социальных слоев российской действительности: архиереи, старцы, священники, монахи, писатели, билльярдисты, чиновники, олигархи, депутаты, художники, артисты; тут и ловкач Лазик Гендель, и следователь Веве, и адвокат Баксов, и роковые красавицы с экстравагантными манерами, и «Лиля с Одессы», и насельники богадельни, и обитатели сумасшедшего дома, и жуликоватые прорицатели, и самозванные учителя, и каждый со своей биографией, выразительной линией поведения и собственными словечками . Особняком стоит Каретников, друг и учитель Берга, Митенька, Минька, апологет равнодушия к материальному (высшая похвала в его устах - «ему ничего не надо»), мальчик военных лет, мученик советского времени, сумевший однако дорогой ценой отстоять внутреннюю свободу и прожить настоящую жизнь, сочетающую трагизм и блаженство (310).

И вот что видится: народ наш, несмотря на вывихи и переломы последнего столетия, пока еще остается единой семьей, правда, в преизбытке развелось в этой семье уродов , «зверьков», одержимых животными инстинктами добычи, халявы, мутных дармовых «бабок». Могущественное информационное давление, опираясь на самое в нас низменное и порочное, постепенно меняет национальный характер: сверхличные ценности, высокие идеалы - Бог, Родина, совесть, душа - подвергаются сомнению, вытесняются из сознания, давая место безответственности, распущенности, алчности и агрессии.

Роман, вобрав в себя современный русский быт со всем хорошим и дурным, битком набит поразительными историями, невероятными происшествиями и потрясающими совпадениями, которых хватило бы на несколько захватывающих книг; чего стоят одни конспирологические сюжеты - интриги с «Союзом друзей еврейского народа» и «Радикальной партией», числовые исследования и «дешифровка» «Мухи-цокотухи», технология провокации и организации «сисоевцами» и «закопанцами» массового безумия; а фантасмагория с «системой «Гибралтар-Гибралтар» и мировым правительством напоминает «Бесов» Достоевского. Однако ощущения надуманности, авторского произвола нигде не возникает - происходящее подчинено логике живой жизни, не важно, порождена щедрость писателя силой воображения или богатством эрудиции.

Действующих лиц и происшествий так много, так они сцеплены и сложно переплетены одно с другим, что трудно держать их в памяти, следить за сюжетной линией от события к событию, от эпохи к эпохе, притом упоминание реальных исторических лиц, скажем, наместника Сретенского монастыря, епископа Диомида, «Мишки Горбачева», поэта Межирова еще усиливает ощущение узнаваемости, подлинности. Сюжет сверкает и переливается: фальсификации, розыгрыши, литературные мистификации, бомжи-миллионеры; говорящие артефакты: бразильский шаман, мистический ягуар, чеченский кинжал, дуэльные пистолеты, «сумушка» Матронушки, срачица святителя Тихона Задонского, рукавички святой Варвары, шапочка святителя Митрофана, поясок мученика Трифона - действие то уклоняется от главного героя, то вновь возвращается к нему; «Меценат» - умная книга, трудная в некотором смысле, предполагающая читателя понимающего, требующая определенного уровня интеллекта, культуры, начитанности, осведомленности в церковных вопросах.

И - страшная книга, потому что она про нас про всех, в том числе и церковных, представляющихся «рабами Божиими», а на самом деле ищущих в Церкви своего и только своего. Неофит Берг, философ и романтик, наделенный интеллигентской рефлексией, может и обмануться, приняв «тихий восторг» и «плещущую рыбку радости» в груди за непреходящую ценность веры, хотя вдохновляет его лестный для самолюбия «перепад» - «от Шеллинга к простецкому дедку в поддевке» (207). Но ведь и суперверующие, приверженцы старца Сисоя, улетающего «в другое измеренье» от энергичных опекунш, с незыблемым сознанием своей правоты отвечают монахам-обитателям Серапионовой пустыни: «у нас своё» (440). Каждый демонстрирует своё, вполне земное, предпочитаемое воле Божией, огорчая обаятельнейшего епархиального владыку Варнаву: то диакон-целибат возжелал жениться, то многодетный священник, в другом случае многодетная жена священника, сбегает в монастырь, то иерей отбыл на ПМЖ в Израиль, прибавить еще строптивых лжемонахинь, сектантский бунт защитников старца, воинствующее невежество с одной стороны и продвинутых либералов с другой; вокруг Церкви свои искривления, заговоры, сплетни, бабьи басни : семь старцев, ИНН, масоны, шпионы, мировая закулиса, 666, антихрист и, само собой, конец света.

В монастырь тоже не ангелы сваливаются с неба: Серапионова пустынь, социум в миниатюре, собрала людей разных национальностей, возрастов, профессий, культурного ценза, степени веры; ее населяют покаявшиеся разбойники, бывшие наркоманы и алкоголики, поповские сынки и сироты, холодные и горячие, благоговейные и жестоковыйные, мытари и фарисеи, зануды и затейники (486). Понимает ли кто из них закон, формулируемый наместником: «Пришел ты в монастырь - это, считай, Бог тебя привел, а уйдешь - это уж ты сам, Господь никого не гонит» (620). Кто-то слаб отстать от курения и алкоголя, кто-то пасует перед лукавой женственностью прихожанки, кто-то с азартом - «люто, но своевольно» (472) устремляется в аскезу, к веригам, цепям и на земле леганию , клеймя коммунальные удобства и праздничные деликатесы в монастыре как «гламурное Православие» - опять-таки, у каждого своё, свои идолы, истуканы и призраки, порабощающие душу, крадущие сердце у Христа.

Как человеческий институт Церковь, конечно, не может сильно отличаться от общества, в котором существует - она его часть. Но! Церковь институт всё-таки главным образом божественный, а потому в ней возможны чудеса, из которых главное - преодоление дикого хаоса человеческого бытия. Успокаивается и обретает душевное равновесие колоритнейший о. Власий. Побывав в эпицентре «заговора», переболев двусторонней пневмонией, оставляет «дерзновенные реформаторские идеи» (514) и приходит в разум «небесный подданный», завзятый либерал иерей Георгий Шарымов. Исповедуются и выправляются понемногу извлеченные из подземелья кликуши Зина и Халя. Покрестилась Веве, следователь Самохина: «ходила в храмы, когда вела расследование, изучала, присматривалась, и меня это… затянуло… Засосало прямо…» (875).

Ну и Александр Берг, архитектор, художник, поэт, игрок, делец, коллекционер, благотворитель, авантюрист, артист, нарцисс, пациент психушки, так долго ускользавший, по гордости (296), от своей судьбы, «ушлый, тертый, холодный, аутичный» Берг(735), втянувшись в монастырскую жизнь, вкусил покаяние и слезы, твердо исповедовал веру во Христа (758), преобразился в монаха Елисея, вкусил благодати Божией «в тюремных мытарствах» (826) и наконец водворился на Афоне.

О. Николаеву как-то упрекнули в беспощадности к своим героям; жесткость, может быть, и имеет место - когда она пишет не о святых, а о вовсе несвятых, самозабвенно барахтающихся в любимых фобиях, комплексах, страстях и заблуждениях. Например, весьма нелестное суждение выносится о богемной среде - интеллигентское сословие, как известно, до сего дня склонно воспевать собственные страдания советского периода, когда «…было модно и круто гибнуть и резать вены, гнить и воспевать самоубийц, кричать петухом и бросать вызов этому пошлому миру, хороводиться с демонами и пить до самозабвенья, окидывать происходящее мутными непонимающими глазами и падать головой в салат оливье» (116). Впрочем, и во второй, церковной части автор не смягчает безобразий, не придумывает утешений и не делает душеспасительных выводов. Надежда - только в Боге, в Его могущественной милости. Всем правит не логика, не закон, не правило, а Божественный Произвол. (273) «Постящиеся и непостящиеся, левые и правые да внидут в радость Господа своего, - размышляет в пасхальную ночь архимандрит Авель. - И улыбнутся! Ведь пробьет час, и многие из них пойдут на мученичество, желая пострадать за Христа. Благословение - оно же и крест, крест - он же и благословение, любовь - она же и боль…» (804).

Какая роскошная, щедрая проза, богатая точными эпитетами, яркими метафорами, неожиданными сравнениями: «В глазах его поплыло нечто вроде большой неповоротливой мысли, похожей на сонную рыбу» (396); «она подняла глаза и шарахнула их безумным зеленоватым светом по обоим Бергам» (169); несколько штрихов - и портрет готов, проходной персонаж обретает плоть и кровь: «питерский ас оказался тщедушным, вполне в духе своего выморочного города, чахоточным субъектом с красными кроличьими глазками, за что его тут же, особенно не напрягаясь, прозвали Кроликом, отметив и его малиновые носки, вызывающе выглядывавшие из-под слишком коротких брючин»(209); а вот «легкокрылая Маэль» - «под хмельком, одетая в костюм Пьеро: обтягивающие черные лосины, вольную блузу с чрезмерно длинными рукавами, огромным бантом на груди и разноцветными пуговицами… она огляделась и велеречиво затянула: «Сердце блаженствует в сей убогой обители на пространствах жизни!» (330).

Олеся Николаева - тонкий знаток монашеской психологии, которая, разумеется, во многом совпадает с психологией любого вдумчивого христианина. «Огромное искушение, когда чудо веры превращается в идеологию и привычку… ты тут хоть лоб расшиби, хоть тресни, а благодать пришла и ушла, как ей вздумалось. Божественный произвол! Когда ее нет, тут и автоматизм, и привычка, и серые будни, и бес уныния начеку»… (205). Или: о духовной ситуации в женском монастыре: «надрыв, он же невроз… говорят одно, думают другое, а делают третье. И все это с ощущением полнейшей искренности» (263). Или: «Бесчувственность… это род духовного заболевания, когда душа лишается дара слез, дара умиления, дара сострадания, дара любви, замыкается в себе, застывает, леденеет, забывает Бога, не боится греха и отравляется самой собой» (379).

Богословские размышления приписаны большей частью архимандриту Авелю; тут снова вспоминается Достоевский, его мечта создать образ по-настоящему прекрасного человека; классик правильно полагал, что в мире такому человеку не выжить, и изолировал его, оградив болезнью. Авель же, человек светлой веры, природной доброты и отзывчивости, пронзительной искренности, радостного, простого и открытого нрава - помещен в монастырь; может быть, в этом главная заслуга автора: положительный герой получился совершенно живым и в высшей степени достоверным. Монах, воин Христов, внимательный и беспощадный к себе, он имеет дар сострадать другим, жалеть человека «метафизически», уже за то, что «народ пошел не тот - хрупкий, невротичный, двойственный, нежизнеспособный»(541), он изнемогает под бременем ответственности, просит у Господа мудрости и сил, получая в ответ «множество испытаний, искушений, проблем, конфликтов, заблудших душ, запутанных обстоятельств»(731) и на грани отчаяния смиренно осознает, что «никакой прежний, нажитый опыт не помогает» (732); однако после очередной встречи со старцем Игнатием, духовником, утешается уверенностью в благости Промысла и переключает себя на «проблему юмора в Православии» (665).

Роман насквозь пронизан юмором; вот Лежнев рассказывает о том, как студенты американского колледжа воспринимают «Собачье сердце»: «Для них Шариков - положительный герой! Он борется за свои права, которые нарушил профессор. Он - за социальную справедливость. И главное, профсоюз в лице Швондера на его стороне! А Преображенский для них - сноб, сибарит, наверняка не платит налогов, живет один в шести комнатах, издевается над псом и, нарушая его права, превращает в человека! И - нетолерантен!». Благодаря теплому юмору, к которому бывает склонен человек с ясной головой и широким сердцем, обличаемое предстает не столь уж скверным и отвратительным; спектакль с трехдневным празднованием юбилея о. Власия расцвечивается явлением удалого жеребца, который, «глянув лукавым глазом, выхватил зубами сумочку у дамы из городской администрации и умчался вдаль»; а дальше - вопросы и ответы у старца Сисоя: «Духовник у меня пропал… уж не похитили ли его, не убили ли? - Ли-ли, - отчетливо повторил отец Сисой. - Ли-ли, ли-ли. Лили-лили и пролили» (294 - 295).

Эпиграф: «Свет, который в тебе, не есть ли тьма?» - относится, очевидно, к нам всем, порой бесстыдно уверенным, что уже прописались в Царстве Небесном. Все конфликты с действительностью, запутанность судеб, все противоречия и мучения человека порождаются тем, что он не знает и не ищет своего места в мире, самого лучшего для себя, места, «где человек онтологически равновелик себе» (462), и не понимает этого, и не жаждет, чтобы «совпали жизнь и судьба» (473). Но хочется, вслед за архимандритом Авелем, верить: «Господь не попускает совершиться никакому злу, если Он не провидит, что Сам же преобразит во благо его последствия» (524).

Какое огромное, какое редкостное наслаждение читать замечательную прозу и понимать: русская литература с присущей ей тревогой и печалью о человеке еще жива!

К ПРОБЛЕМЕ ЖАНРОВОГО СВОЕОБРАЗИЯ

РОМАНА А. Т. АВЕРЧЕНКО "ШУТКА МЕЦЕНАТА"

ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ: Миленко В. Д. К проблеме жанрового своеобразия романа А. Т. Аверченко "Шутка Мецената" // Гуманитарно-педагогическое образование. Научный журнал. Т.1, № 1. Севастополь: ФГАОУ ВО «Севастопольский государственный университет», 2015. С. 25-31.

Аннотация . Творческое наследие писателя-юмориста А. Т. Аверченко, эмигранта первой волны, настоятельно нуждается в систематизации и научном изучении. Являясь ярким фактом литературного процесса «серебряного века», оно аккумулирует в себе различные жанровые традиции и новации, свойственные художественным поискам нач. ХХ в. В контексте тогдашних споров о «новом романе» и экспериментов в этой области значительный интерес представляет анализ поэтики малоизученного эмигрантского романа А. Т. Аверченко «Шутка Мецената» (1923). Автор статьи предпринимает попытку выявления в произведении черт «романа с ключом»; обращаясь к творческой истории, предлагает собственную версию дешифровки «закодированных» персонажей, сосредотачивая основное внимание на Меценате и Куколке. Впервые называются возможные прототипы этих героев: Б. Н. Башкиров и С. А. Есенин.

Ключевые слова : «роман с ключом», двухадресный роман, интерпретация, прототип, дешифровка, жанровая традиция, «петербургский текст».

Постановка проблемы . Изучение наследия А. Т. Аверченко, до сих пор в полной мере не собранного и не систематизированного, — важная задача современного литературоведения. Без обращения к сатирико-юмористическому компоненту литературы «серебряного века» не представляется возможным воссоздать целостную картину литературного процесса той эпохи. И более — всего ушедшего ХХ века, ведь поэтика Аверченко во многом определила принципы советской сатирико-юмористической прозы. Мастер малых жанров, Аверченко в эмиграции обратился к большой форме. В 1923 г. он написал роман «Шутка Мецената», печатавшийся главами в русской газете «Эхо» (Каунас) и вышедший отдельным изданием в Праге в 1925 г., уже после кончины автора. Определив жанр «Шутки...» как «юмористический роман», Аверченко, на наш взгляд, значительно сузил область его восприятия. Сделав акцент на поверхностном уровне смысла (анекдотическом сюжете), автор затушевал глубокое сатирико-философское содержание, которое открывается только после тщательного анализа комплекса жанровых традиций в произведении. Одна из них — традиция «романа с ключом» — позволяет приблизиться к пониманию истинного замысла романа и приводит к новой его интерпретации. Цель статьи состоит в попытке дешифровки скрытых смыслов и «закодированных» персонажей романа «Шутка Мецената».

Обзор литературы . Несмотря на пристальный интерес к творчеству Аверченко, возникший в последние десятилетия (диссертационные исследования Е. К. Гуровой, О. А. Кузьминой, А. В. Молохова, А. Ю. Нестеренко, Д. Д. Николаева, Г. А. Погребняк и др.), поэтика романа «Шутка Мецената» практически не рассматривалась. В числе первых к этой проблеме обратился американский славист Д. А. Левицкий в докторской диссертации «Аркадий Аверченко. Жизнь и литературное наследство» (1969), но исследователь ограничился исключительно компаративным анализом «Шутки...» и романа Анри Мюрже «Сцены из жизни богемы» (1849). Новейшие, достаточно редкие работы (Ю. Н. Кучерявых, А. В. Щербаковой и др.), посвященные роману, не выходят за рамки анализа идиостиля. Таким образом, научная новизна и актуальность темы данной статьи несомненны.

Результаты исследования . В январе 1923 г., в письме своему пражскому литературному агенту В. Ф. Швиговскому, Аверченко впервые сообщил: «Думаю даже на весну и на лето поехать на курорт... — хочу написать роман и пьесу, не спеша» . Такая идея возникла после посещения писателем Ковно (Каунаса), где он встречался с редактором местной русской газеты «Эхо» («Aidas») А. С. Буховым, бывшим сатириконцем, заказавшим рукопись для стимулирования подписчиков.

Первоначальный замысел романа отражен в записной книжке Аверченко, заведенной весной 1923 г.: «Меценат среди трех (зачеркнуто) двух — сидит, жалуется на скуку. Первый — Мотылек — секретарь журнала “Горная вершина” — толстый молодой человек. Плут. Циник. Кузя — человек без опред. занятий. Прекрасн. шахматист. Лентяй. Соц.-дем. Бубенцова (зачеркнуто) Новакович — нахал, развязный парень. Вдохновенно врет. Меценат — Кальвия Криспинилла Жена мецената — крупн. брюнетка, роскошная женщина. Маруся — Лучик. Светозарная — » . В этой записи, озаглавленной «План романа», еще нет Куколки или кого-либо его напоминающего. В то время как остальные персонажи в романе останутся, пусть и несколько видоизмененные. Мотылек станет секретарем журнала «Вершины», вместо полноты писатель наделит его «лицом, покрытым прихотливой сетью морщин и складок, так что лицо его во время разговора двигалось и колыхалось, как вода, подернутая рябью» . Кузя выйдет совершенно таким, как планировалось (за исключением принадлежности к РСДРП). Новакович — действительно развязный и нахальный — получит прозвище Телохранитель, жена Мецената станет Принцессой. «Маруся-Лучик. Светозарная» в окончательной редакции превратится в Нину Иконникову (Яблоньку в цвету).

Аверченко принялся за работу в июне 1923 г., отдыхая в Сопоте, и вопреки своим планам — писать «не спеша» — закончил ее быстро. Уже 7 июля 1923 г. «Эхо» объявило: Аверченко написал свой первый «большой юмористический роман», оригинал куплен «Эхом» и «начнется печатанием с середины июля» . Сначала анонсировалось название «Карьера Куколки», потом появился вариант «Шутка Мецената». Это принципиально: второй вариант переносил центр тяжести с личности Куколки на личность Мецената и задуманную им и его свитой авантюру (на комический конфликт), уводил от героя, который автором изначально задумывался как главный, и от связанного с ним драматического конфликта.

Сюжет романа незамысловат. Дореволюционный Петербург. В роскошной квартире обитает некий Меценат — богатый и разносторонне одаренный человек, собирающий вокруг себя «клевретов» — образованных, талантливых, но не слишком удачливых людей. Их трое: поэт и секретарь журнала «Вершины» Паша Круглянский (Мотылек), мелкий репортер бульварной газетки «Голос утра» Кузя (у него есть только имя: Сережа) и студент Новакович (Телохранитель). Последний однажды приводит к Меценату молодого провинциального поэта Валентина Шелковникова, наивного юношу небесной красоты, получившего прозвище Куколка и ставшего жертвой злого розыгрыша. От скуки Меценат и клевреты, услышавшие единственную поэтическую строфу Куколки (В степи — избушка. / Кругом — трава, / В избе — старушка / Скрипит едва!), решили сделать его знаменитостью. Кузя берется поместить несколько заметок о новом «гении», благодаря которым петербургские читатели последовательно узнают о том, что «молодой, но уже известный в литературных кругах поэт В. Шелковников» выступал со стихами в доме Мецената; что «на нашем скудном небосклоне» появилась «новая звезда»; что скоро выходит первая книга стихов талантливого поэта; что Академия наук поставила вопрос о награждении его Пушкинской премией. Дальше — больше: процесс выходит из-под контроля Мецената. Куколка действительно становится знаменитостью и в него влюбляются жена Мецената (Принцесса) и девушка Нина Иконникова (Яблонька), которая соглашается выйти за него замуж. Выясняется, что «старушка в избушке верхом на пушке» была «грехом юности»: Шелковников сочинил это глупое стихотворение в 16 лет.

На первый взгляд, этот сюжет — всего лишь развитие темы старого рассказа Аверченко «Золотой век» (1910), герой которого мечтал о славе, а знакомый журналист со знанием дела устроил ему писательскую «карьеру» одними заметками в газетах. Есть и другие заимствования Аверченко у самого себя: из рассказов 1910-х г.г. он перенес в роман имя и характер Новаковича, анекдотические эпизоды, связанные с гомерической ленью Кузи, и некоторые другие моменты. Однако совершенно очевидно, что это ностальгический, эмигрантский роман, и автор собрал в нем людей, которые ему были чем-то памятны. Пытаясь их дешифровать, читатель-интеллектуал («Шутка Мецената» несомненно и роман двухадресный) вступает в игру с писателем.

Сразу оговоримся: в романе нет ни одного персонажа, имеющего единственный прообраз. Каждый — мозаика, собранная из черт разных людей и литературных персонажей. Новакович, скорее всего, унаследовал мускулы и студенческий мундир поэта-сатириконца П. П. Потемкина, который во время работы в журнале учился в Санкт-Петербургском университете. Свою способность на лету придумывать забавные истории и божиться, что «так и было», этот герой, вероятно, позаимствовал у художника-сатириконца А. А. Радакова, славившегося своими историями, над которыми больше всех смеялся он сам, либо у поэта-сатириконца А. С. Рославлева. У Петра Потемкина была страсть к шахматам — ее Аверченко передал Кузе, прозвище которого бывшим петербуржцам, близким к литературно-богемным кругам, могло иронически намекать на поэта М. А. Кузмина. Морщины Мотылька могли принадлежать А. С. Грину, бесприютному и мрачному новосатириконцу, который к тому же, подобно этому герою, приходил в редакцию, неизменно произнося: «А я к вам на огонек зашел!» .

Таким образом, клевреты позволяют предположить, что перед нами свита самого Аркадия Аверченко. Действительно, писатель не отказал себе в удовольствии побывать в обществе сатириконцев и даже присвоил Меценату некоторые собственные черты: пристрастие к кавказскому ресторанчику на Караванной улице и иронически-снисходительное отношение к женщинам. Однако этим сходство исчерпывается.

Кто же Меценат?

Гораздо ранее, нежели мы узнаем о привычках и внешнем виде этого героя, автор дважды называет его имя, без чего в ономастической системе юмористического романа (тем более из жизни богемы) в принципе можно было бы обойтись. Тем не менее, Мецената зовут Борис. Сегодня нам приходится обращаться к специальной литературе, а в 1920-е г.г. у бывших петербургских коллег Аверченко затруднений не должно было возникнуть. Смысловой ряд «Меценат — Борис» вызывал у них мгновенное решение загадки: в романе изображен Борис Николаевич Башкиров, петербургский меценат, унаследовавший от отца, известного купца-мукомола, миллионное состояние. Башкиров, сам писавший стихи, открыл у себя на Калашниковской набережной литературный салон, куда на вечера, пышно именуемые «Литургией красоты», приглашал поэтов, писателей и художников, особенно отдавая предпочтение своим кумирам Константину Бальмонту и Игорю Северянину. Последнего Башкиров материально поддерживал, и «коронование» (в романе — глава ХII) также связано с Северяниным, получившим в 1918 г. титул «короля поэтов». У Башкирова и Мецената схожие хобби: оба музицируют и страстно любят шахматы. Реальный меценат Башкиров на почве шахмат подружился с молодым Сергеем Прокофьевым, который и давал ему уроки фортепиано. Именно с Прокофьевым летом 1916 г. Башкиров отправился в поездку по Волге (туда собираются и герои «Шутки Мецената» в главе ХVII).

Однако Башкиров, родившийся в 1891 г., не имел той внешности, которой Аверченко наделил Мецената: «…огромный грузный человек с копной полуседых волос на голове, с черными, ярко блестящими из-под густых бровей глазами, с чувственными пухлыми губами» . Предполагаем, что, решив изобразить обеспеченного, но ленивого и скучающего человека, писатель (возможно, бессознательно) воссоздал черты… Ивана Андреевича Крылова. Достаточно взглянуть на хрестоматийные портреты баснописца работы И. Е. Эггинка (1834) или К. П. Брюллова (1839). Возможно и то, что Аверченко ссылался на собственный шарж работы Ре-ми из сборника «Веселые устрицы» (1910).

Эггинк И. Е. Портрет И. А. Крылова. 1834

Меценат во всех своих ипостасях — это Петербург, старый, дореволюционный, барский и взбалмошный. С этим же Петербургом связана еще одна возможная литературная отсылка в романе: сцена появления Куколки в квартире Мецената (глава III) пародийно «перепевает» аналогичный момент в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» (1868) — явление героя в квартире Епанчиных. Куколку, как и Мышкина, пресыщенные петербуржцы считают дурачком. Сначала.

Теперь мы вплотную подходим к загадке прототипа Куколки. Кто этот поэтик небесной красоты, написавший стишки о старушке в избушке и, в конце концов, обошедший по всем позициям Меценатаи его клевретов и влюбивший в себя всех женщин? Приведем еще раз его стихи, помня о том, что это пародия:

В степи — избушка,

Кругом — трава,

В избе — старушка

Скрипит едва!

Теперь напомним портрет Куколки: «Это был застенчивый юноша, белокурый, голубоглазый, как херувим. Одет он был скромно, но прилично, в синий, строгого покроя костюм, в лаковые ботинки с серыми гетрами и с серой перчаткой на левой руке» ; «Вот они, — любовно сказала нянька, поглядывая то на него (Куколку. — В.М.), то на Яблоньку. — Две золотые головушки!» ; «Яблонька, ласково улыбаясь, взяла с подушки корону, надела ее на кудрявую голову “короля поэтов”» . Далее приведем историю обольщения Куколки Принцессой, рассказанную им самим: «На другой день после знакомства заехал я к ней Ну, выпили мы чаю, посидели... то есть сидел я, она лежала... Поговорили. Ухожу я, она говорит: “Приезжайте еще на днях, привозите стихи, почитайте”. Я думал, она стихами заинтересовалась! Приехал вторично, стал ей читать Потом, когда я кончил, очнулась и говорит: “Что вы там сидите, сядьте около меня!” Присел я на кушетку, а эта самая... Принцесса стала мне волосы гладить. Я думал все-таки, что кое-что из моих стихов ей понравилось и она... одобряет, а она обняла меня за шею и говорит вдруг: “Поцелуйте меня!”» . А вот, как нам кажется, та же сцена, но из жизни: «Изадора легла на диван, Есенин у ее ног. Она окунула руку в его кудри и сказала: — Solotaia golova! Потом поцеловала его в губы» .

В русской литературе есть только один голубоглазый поэт, которого современники сравнивали с херувимом, только один с золотой кудрявой головой, только один, покоривший этой золотой головой «принцессу», — Айседору Дункан. Это Сергей Александрович Есенин, и «старушки в избушках» — лейтмотив творчества этого поэта «золотой бревенчатой избы» («Спит кавыль, равнина дорогая...», 1925). Однако если очень осторожно попытаться назвать прототипов Принцессы, то мы придем к тому, что в Куколке есть и блоковские черты. Именно Блоком была увлечена «принцесса» Серебряного века, все время пребывавшая в каком-то летаргическом полусне, — Анна Ахматова.

Самый узнаваемый и легко проецируемый на свою эпоху образ в романе — Яблонька, Нина Иконникова (в первом наброске Маруся Лучик Светозарная), полюбившая Куколку и ставшая его невестой. Нина не что иное, как ипостась соловьевской Софии, Вечной Женственности в Боге. Не случайно Меценат и его клевреты, люди посвященные, испытывают к ней сугубо платоническую страсть. Куколка же неразборчив: он берет Яблоньку замуж, тем самым снижая, обытовляя этот образ. Возможно, это снова отсылка к Блоку, который женился на Лучезарной Подруге, Прекрасной Даме — Любови Дмитриевне Менделеевой.

На мысль о Блоке наводит и тот факт, что летом 1923 г., когда Аверченко писал роман, еще не было есенинского «Письма матери» (1924?), в котором есть и «старушка» и «избушка», зато была блоковская «Ветхая избушка» (1906):

Ветхая избушка

Вся в снегу стоит.

Бабушка-старушка

Из окна глядит.

Однако не Блок был объектом сатиры Аверченко — его писатель никак не мог считать самонадеянной бездарностью. Куколка же — чистокровный аверченковский дурак, и не случайно он приехал из Симбирска: именно оттуда были родом А. Ф. Керенский и В. И. Ульянов, два других аверченковских «дурака» (именно таким был угол зрения, под которым они появлялись в публицистике писателя 1917- 1925 г.г.).

У Есенина и Куколки общие не только внешность, но и манера поведения: Куколка по-детски наивен и восторжен, его «мягкие лучистые» глаза сияют «небесным светом», он робок и даже раболепен, отпохвал то и дело краснеет, но в душе не имеет относительно своего таланта никаких сомнений, а потому комплименты воспринимает как должное. Именно так вел себя, приехав в Петроград в 1915 г., начинающий Есенин. Трезво оценивая свои внешние данные, он старательно изображал этакого «Леля» и «пастушка» (его так и называла критика), простодушного и открытого миру Божьему. На самом деле, по воспоминаниям Анатолия Мариенгофа, поэт был хорошим психологом: «Тут, брат, дело надо было вести хитро. Пусть, думаю, каждый считает: я его в русскую литературу ввел. Им приятно, а мне наплевать. Городецкий ввел? Ввел. Клюев ввел? Ввел. Сологуб с Чебатаревской ввели? Ввели. Сам же я — скромного, можно сказать, скромнее. От каждой похвалы краснею, как девушка, и в глаза никому от робости не гляжу. Потеха!» . А вот слова Куколки, обращенные к Меценату и его свите: «…Я клянусь вам, что наступит время, когда вы сами будете гордиться мной, и скажете вы тогда: “Да, это мы поддержали первые робкие шаги Куколки и это благодаря нам он сделался тем человеком, который и свою долю внес в благородный улей русского искусства…”» .

Известно, что Есенин в 1915 г. ходил в крестьянской одежде, а Куколка у Аверченко одет элегантно и по-европейски. Полагаем, что писатель просто воссоздал костюм по фотографиям Есенина с Дункан 1922-1923 г.г. Если бы он одел своего героя в сафьяновые сапожки и косоворотку, тот стал бы слишком узнаваем.

Мы не имеем сведений о том, приходил ли Есенин в 1915 г. в редакцию «Нового Сатирикона» или домой к Аверченко и мог ли писатель воочию видеть «Леля»-Куколку. Возможно, что Аверченко просто слышал о нем, например, от Сергея Городецкого, работавшего в «Сатириконе» с момента его основания. Невольно напрашивается очень серьезный вопрос: а не было ли в действительности авантюрного плана «раскрутки» Есенина? Не была ли организована такая мистификация, которая, как писатель теперь знал из газет, удалась?

Аверченко следил за этапами карьеры Есенина, то есть превращения его из «Куколки» в «Чертову куклу» (именно так названы части романа «Шутка Мецената»). Писатель ненавидел все, что исходило из Советской России, поэтому таланта Есенина замечать не желал. В 1921 г. он со злостью наблюдал за тем, как Есенин стал первым поэтом Советской республики: «У Ленина и Троцкого завелись свои собственные придворные поэты. Один из них Сергей Есенин — выражает затаенную поэтическую мечту: “Но я кого-нибудь зарежу под осенний свист”, так как у него “нож за голенищем”, и он полюбил грустные взоры воров и убийц, у которых “кривятся в почернелых лицах голубые рты” да и сам он теперь “деревенский озорник, хулиган, разбойник и хам и по крови степной конокрад”. Но и здесь у Есенина остается какое-то знаменательное отчаяние говорящего про себя: “Скучно мне с тобой, Сергей Есенин, поднимать глаза”. Очевидно, у этого молодого человека, которому скучно поднять на себя самого глаза, произошел предварительный разговор с меценатом Лениным. — Вы кто же такой будете? — А я “деревенский озорник, хулиган, разбойник и хам и по крови степной конокрад”. — Да что вы? Очень приятно познакомиться. В таком случае, не будете ли вы стряпать стишки в профит Советской республике? И пошел молодой человек туда, где так удобно зарезать “Кого-нибудь под осенний свист”» .

Весной 1924 г., прочитав в «Красной газете» об очередном скандале поэта в петроградском зале Лассаля и о том, что часть публики покинула концерт до его окончания, Аверченко восклицал: «А вы, госпожа есенинская публика, чего же ожидали? Что он вам будет бряцать на лире о фиалках да о мотыльках? Так вам и надо. Не шатайтесь зря по неприличным местам. Дождетесь, что лектор будет лупить вас стулом по голове…» .

Первая иллюстрация к роману (Прага, 1925).

Мы считаем, что появление среди персонажей «Шутки Мецената» Куколки, которого, судя по «Плану романа», сначала там не было, было вызвано совершенно конкретными внешними обстоятельствами. Перед приездом на отдых в Сопот Аверченко посетил Берлин. Он разминулся с Есениным буквально на день: тот уехал 10 апреля 1923 г., а Аверченко приехал 11 апреля. Писателю не могли не рассказать о том, как отличился Есенин в этот свой приезд. Во время выступления на сцене Шуберт-зала тот был весьма нетрезв, вышел с фужером водки, оскорбил М. Ф. Андрееву, сидевшую в первом ряду. Потом разбил фужер об пол, прокричал «Исповедь хулигана», потом уснул на рояле. Возмущенный этим рассказом, Аверченко мог изменить первоначальный, развлекательный замысел будущего романа. Если это так, и Куколка — Есенин, то «Шутка Мецената» представляет собой очередной сатирический «нож в спину революции» и советской власти, взрастившей (по мнениюАверченко, которое мы отнюдь не разделяем) таланты, подобные Есенину. Финал — Меценат и клевреты так и остаются лениться в квартире, а Куколка уезжает за границу с красавицей-женой писать роман — не оставляет сомнений в том, что именно Куколка — главный герой, за которым будущее.

Читатели газеты «Эхо», впервые опубликовавшей роман, его не оценили. Думается, именно потому, что были не знакомы с петербургскими реалиями и не разгадали «шифров». «Теперь относительно романа, — сообщал Бухов Аверченко. — С ним мы с тобой немного сели. Я его прочел залпом и … должен сказать, что он написан и тепло и весело» . И в другом письме: «Я печатал твой роман; искренно говорю тебе, что я его прочел с большим наслаждением, и та маленькая группа интеллигенции, которая есть в городе, уже оценила его, но массовый читатель, который хочет только сенсационного романа, а не литературного — просто отпал от газеты. Не допоняли» .

Разумеется, Бухов и Аверченко, два опытных журналиста, могли бы организовать сенсацию и скандал, прямо объявив, кто прототип главного героя. Но не стали. Вероятно, потому, что в 1923 г. Бухов, желая вернуться в СССР, избегал антисоветских выпадов. Могли быть и другие причины, о которых пока неизвестно.

— в произведении присутствуют традиции «романа с ключом», жанра, характерного для художественных поисков «серебряного века»;

— в образе Мецената совмещены черты автора и Б. Н. Башкирова;

— портретные и поведенческие черты поэтов и художников «Сатирикона» П. П. Потемкина, А. С. Рославлева, А. С. Грина, А. А. Радакова и др. распылены на образы «клевретов» Мецената;

— первоначальный замысел романа не включал в систему персонажей Куколку;

— портрет, речевая характеристика, характер творчества позволяют назвать в качестве прототипа Куколки С. А. Есенина;

— основной скрытый смысл романа состоит в сатирическом осмеянии известного советского поэта и советской власти в целом.

Сделанные выводы представляются важными не только для литературоведения. Инсценировки романа с успехом идут в российских театрах, и режиссеры могли бы значительно повысить интерес публики, привлекая выявленные скрытые смыслы. В целом же роман «Шутка Мецената» остается во многом не прочитанным и безусловно требует дальнейшего изучения.

Список литературы

1. Аверченко, Аркадий. Шутка Мецената / Аркадий Аверченко. - Прага: Пламя, 1925. - 193 с.

2. Мариенгоф, Анатолий. Роман без вранья / Анатолий Мариенгоф. - Спб.: Издательский дом «Азбука- классика», 2008. - 219 с.

3. Миленко, В. Д. Аркадий Аверченко / В. Д. Миленко. - М.: Молодая гвардия, 2010. - 327 с.

4. Хлебина, А. Е., Миленко, В. Д. Беженские и эмигрантские годы Аркадия Аверченко (1918-1925) / А. Е. Хлебина, В. Д Миленко. - М.: «Дмитрий Сечин».

Аркадий Аверченко

Шутка Мецената

Его Величество скучает

Должен вам сказать, что вы все - смертельно мне надоели.

Меценат! Полечите печень.

Совет неглупый. Только знаешь, Мотылек, какое лучшее лекарство от печени?

Догадываюсь: всех нас разогнать.

Вот видишь, почему я так глупо привязан к вам: вы понимаете меня с полуслова. Другим бы нужно было разжевывать, а вы хватаете все на лету.

Ну, что ж… разгоните нас. А через два-три дня приползете к нам, как угрюмый крокодил с перебитыми лапами, начнете хныкать - и снова все пойдет по-старому.

Ты, Мотылек, циничен, но не глуп.

О, на вашем общем фоне не трудно выделиться.

Цинизмом?

Меня интересует один вопрос: любите вы меня или нет?

Попробуйте разориться - увидите!

Это опасный опыт: разориться не шутка, а потом, если увижу, что вы все свиньи, любящие только из-за денег, - опять-то разбогатеть будет уже трудно!

Я вас люблю, Меценат.

Спасибо, Кузя. Ты так ленив, что эти четыре слова, выдавленные безо всякого принуждения, я ценю на вес золота.

В большой беспорядочной, странно обставленной комнате, со стенами, увешанными коврами, оружием и картинами, - беседовали трое.

Хозяин, по прозванию Меценат, - огромный, грузный человек с копной полуседых волос на голове, с черными, ярко блестящими из-под густых бровей глазами, с чувственными пухлыми красными губами - полулежал в позе отдыхающего льва на широкой оттоманке, обложенной массой подушек.

У его ног на ковре, опершись рукой о края оттоманки, сидел Мотылек - молодой человек с лицом, покрытым прихотливой сетью морщин и складок, так что лицо его во время разговора двигалось и колыхалось, как вода, подернутая рябью. Одет он был с вычурной элегантностью, резко отличаясь этим от неряшливого Мецената, щеголявшего ботинками с растянутыми резинками по бокам и бархатным черным пиджаком, обильно посыпанным сигарным пеплом.

Третий - тот, кого называли Кузей, - бесцветный молодец с жиденькими усишками и вылинявшими голубыми глазами - сидел боком в кресле, перекинув ноги через его ручку, и ел апельсин, не очищая его, а просто откусывая зубами кожуру и выплевывая на ковер.

Хотите, сыграем в шахматы? - нерешительно предложил Кузя.

С тобой? Да ведь ты, Кузя, в пять минут меня распластаешь, как раздавленную лягушку. Что за интерес?!

Фу, какой вы сегодня тяжелый! Ну, Мотылек прочтет вам свои стихи. Он, кажется, захватил с собой свежий номер «Вершин».

Меценат! С вами сегодня разговаривать - будто жевать промокательную бумагу.

В комнату вошла толстая старуха с сухо поджатыми губами, остановилась среди комнаты, обвела ироническим взглядом компанию и, пряча руки под фартуком, усмехнулась:

Вместо, чтоб дело какое делать, - с утра языки чешете. И что это за компания такая - не понимаю!

А-а, - радостно закричал Мотылек, - Кальвия Криспинилла! Magistra libidinium Neronis!

А чтоб у тебя язык присох, бесстыдник! Этакими словами старуху обзываешь! Боря! Я тебя на руках нянчила, а ты им позволяешь такое! Нешто можно?

Мотылек, не приставай к ней. И что у нее общего, скажи, пожалуйста, с Кальвией Криспиниллой?

Ну, как же. Не краснейте, Меценат, но я пронюхал, что она ведет регистрацию всех ваших сердечных увлечений. Magistra libidinium Neronis!

Гм… А каким способом ты будешь с лестницы спускаться, если я переведу ей по-русски эту латынь?..

Тcсс! Я сам переведу. Досточтимая Анна Матвеевна! «Magistra libidinium Neronis» - по-нашему «женщина, украшенная добродетелями». А чем сегодня покормите нас, звезда незакатная?

Неужто уже есть захотел?

Дайте ему маринованного щенка по-китайски, - посоветовал Кузя. - Как ваше здоровье, Анна Матвеевна?

А! И ты здесь. И уж с утра апельсин жрешь. Проворный. А зачем шкурки на пол бросаешь?

Что вы, Анна Матвеевна! Я, собственно, бросал их не на пол, а наоборот, в потолок… но земное притяжение… сами понимаете! Деваться некуда.

Эко, язык у человека без костей. Боря, чего заказать на завтрак?

Анна Матвеевна! - простонал Меценат, зарывая кудлатую голову в подушки. - Неужели опять яйца всмятку, котлеты, цыплята? Надоело! Тоска. Мрак. Знаете что? Дайте нам свежей икорки, семги, коньяку да сварите нам уху, что ли… И также - знаете что? Тащите все это сюда. Мы расстелим на ковре скатерть и устроим этакий пикничок.

В гостиной-то? На ковре? Безобразие какое!

Анна Матвеевна! - сказал Мотылек, поднимаясь с ковра и приставляя палец к носу. - Мы призваны в мир разрушать традиции и создавать новые пути.

Ты не смей старухе такие слова говорить. То-то ты весь в морщины пошел. Взять бы утюг хороший да разгладить.

Боже вас сохрани, - лениво сказал Кузя, вытирая апельсиновый сок на пальцах подкладкой пиджака, - его морщины нельзя разглаживать.

Почему? - с любопытством осведомился Меценат, предвидя новую игру вялого Кузиного ума.

А как же! Знаете, кто такой Мотылек? Это «Человек-мухоловка». В летний зной - незаменимо! Гений по ловле мух! Сидит он, расправив морщины, и ждет. Мухи и рассядутся у него на лице. Вдруг - трах! Сожмет сразу лицо - мух двадцать в складках и застрянут. Сидит потом и извлекает их, полураздавленных, из морщин, бросая в пепельницу.

Тьфу! - негодующе плюнула старуха, скрываясь за дверью.

Громкий смех заглушил стук сердито захлопнутой двери.

Первое развлечение

Не успел смех угаснуть, как послышался топот быстрых ног и, крутясь, точно степной вихрь, влетел высокий, атлетического вида человек, широкая грудь которого и чудовищные мускулы плеч еле-еле покрывались поношенной узкой студенческой тужуркой.

Он проплясал перед компанией какой-то замысловатый танец и остановился в картинной позе, бурно дыша.

Вот и Телохранителя черт принес, - скорбно заметил Кузя. - Прощай теперь две трети завтрака.

Удивительно, - промямлил Мотылек, - у этого Новаковича физическая организация и моральные эмоции, как у черкасского быка, но насчет свежей икры и мартелевского коньяку - деликатнейшее чутье испанской ищейки.

Так-то вы меня принимаете, лизоблюды?! - загремел Новакович, схватывая своими страшными руками тщедушного Кузю и усаживая его на высокий книжный шкаф. - А я все стараюсь, ночей для вас не сплю!..

Аркадий Аверченко

Шутка мецената

Автобиография

Еще за пятнадцать минут до рождения я не знал, что появлюсь на белый свет. Это само по себе пустячное указание я делаю лишь потому, что желаю опередить на четверть часа всех других замечательных людей, жизнь которых с утомительным однообразием описывалась непременно с момента рождения. Ну, вот.

Когда акушерка преподнесла меня отцу, он с видом знатока осмотрел то, что я из себя представлял, и воскликнул:

– Держу пари на золотой, что это мальчишка!

«Старая лисица! – подумал я, внутренно усмехнувшись. – Ты играешь наверняка».

С этого разговора и началось наше знакомство, а потом и дружба.

Из скромности я остерегусь указать на тот факт, что в день моего рождения звонили в колокола и было всеобщее народное ликование. Злые языки связывали это ликование с каким-то большим праздником, совпавшим с днем моего появления на свет, но я до сих пор не понимаю, при чем здесь еще какой-то праздник?

Приглядевшись к окружающему, я решил, что мне нужно первым долгом вырасти. Я исполнял это с таким тщанием, что к восьми годам увидел однажды отца берущим меня за руку. Конечно, и до этого отец неоднократно брал меня за указанную конечность, но предыдущие попытки являлись не более как реальными симптомами отеческой ласки. В настоящем же случае он, кроме того, нахлобучил на головы себе и мне по шляпе – и мы вышли на улицу.

– Куда это нас черти несут? – спросил я с прямизной, всегда меня отличавшей.

– Тебе надо учиться.

– Очень нужно! Не хочу учиться.

– Почему?

Чтобы отвязаться, я сказал первое, что пришло в голову:

– Я болен.

– Что у тебя болит?

Я перебрал на память все свои органы и выбрал самый нежный:

– Гм… Пойдем к доктору.

Когда мы явились к доктору, я наткнулся на него, на его пациента и спалил маленький столик.

– Ты, мальчик, ничего решительно не видишь?

– Ничего, – ответил я, утаив хвост фразы, который докончил и уме: «…хорошего в ученьи».

Так я и не занимался науками.

* * *

Легенда о том, что я мальчик больной, хилый, который не может учиться, росла и укреплялась, и больше всего заботился об этом я сам.

Отец мой, будучи по профессии купцом, не обращал на меня никакого внимания, так как по горло был занят хлопотами и планами: каким бы образом поскорее разориться? Это было мечтой его жизни, и, нужно отдать ему полную справедливость – добрый старик достиг своих стремлений самым безукоризненным образом. Он это сделал при соучастии целой плеяды воров, которые обворовывали его магазин, покупателей, которые брали исключительно и планомерно в долг, и – пожаров, испепелявших те из отцовских товаров, которые не были растащены ворами и покупателями.

Воры, пожары и покупатели долгое время стояли стеной между мной и отцом, и я так и остался бы неграмотным, если бы старшим сестрам не пришла в голову забавная, сулившая им массу новых ощущений мысль: заняться моим образованием. Очевидно, я представлял из себя лакомый кусочек, так как из-за весьма сомнительного удовольствия осветить мой ленивый мозг светом знания сестры не только спорили, но однажды даже вступили врукопашную, и результат схватки – вывихнутый палец – нисколько не охладил преподавательского пыла старшей сестры Любы.

Так – на фоне родственной заботливости, любви, пожаров, воров и покупателей – совершался мой рост и развивалось сознательное отношение к окружающему.

* * *

Когда мне исполнилось 15 лет, отец, с сожалением распростившийся с ворами, покупателями и пожарами, однажды сказал мне:

– Надо тебе служить.

– Да я не умею, – возразил я, по своему обыкновению, выбирая такую позицию, которая могла гарантировать мне полный и безмятежный покой.

– Вздор! – возразил отец. – Сережа Зельцер не старше тебя, а он уже служит!

Этот Сережа был самым большим кошмаром моей юности. Чистенький, аккуратный немчик, наш сосед по дому, Сережа с самого раннего возраста ставился мне в пример как образец выдержанности, трудолюбия и аккуратности.

– Посмотри на Сережу, – говорила печально мать. – Мальчик служит, заслуживает любовь начальства, умеет поговорить, в обществе держится свободно, на гитаре играет, поет… А ты?

Обескураженный этими упреками, я немедленно подходил к гитаре, висевшей на стене, дергал струну, начинал визжать пронзительным голосом какую-то неведомую песню, старался «держаться свободнее», шаркая ногами по стенам, но все это было слабо, все было второго сорта. Сережа оставался недосягаем!

– Сережа служит, а ты еще не служишь… – упрекнул меня отец.

– Сережа, может быть, дома лягушек ест, – возразил я, подумав. – Так и мне прикажете?

– Прикажу, если понадобится! – гаркнул отец, стуча кулаком по столу. – Черрт возьми! Я сделаю из тебя шелкового!

Как человек со вкусом, отец из всех материй предпочитал шелк, и другой материал для меня казался ему неподходящим.

* * *

Помню первый день моей службы, которую я должен был начать в какой-то сонной транспортной конторе по перевозке кладей.

Я забрался туда чуть ли не в восемь часов утра и застал только одного человека, в жилете, без пиджака, очень приветливого и скромного.

«Это, наверное, и есть главный агент», – подумал я.

– Здравствуйте! – сказал я, крепко пожимая ему руку. – Как делишки?

– Ничего себе. Садитесь, поболтаем!

Мы дружески закурили папиросы, и я завел дипломатичный разговор о своей будущей карьере, рассказав о себе всю подноготную.

– Ты что же, болван, до сих пор даже пыли не стер?!

Тот, в ком я подозревал главного агента, с криком испуга вскочил и схватился за пыльную тряпку. Начальнический голос вновь пришедшего молодого человека убедил меня, что я имею дело с самым главным агентом.

– Здравствуйте, – сказал я. – Как живете-можете? (Общительность и светскость по Сереже Зельцеру.)

– Ничего, – сказал молодой господин. – Вы наш новый служащий? Ого! Очень рад!

Мы дружески разговорились и даже не заметили, как в контору вошел человек средних лет, схвативший молодого господина за плечо и резко крикнувший во все горло:

– Так-то вы, дьявольский дармоед, заготовляете реестра? Выгоню я вас, если будете лодырничать!

Господин, принятый мною за главного агента, побледнел, опустил печально голову и побрел за свой стол. А главный агент опустился в кресло, откинулся на спинку и стал преважно расспрашивать меня о моих талантах и способностях.

«Дурак я, – думал я про себя. – Как я мог не разобрать раньше, что за птицы мои предыдущие собеседники. Вот этот начальник – так начальник! Сразу уж видно!»

В это время в передней послышалась возня.

– Посмотрите, кто там, – попросил меня главный агент. Я выглянул в переднюю и успокоительно сообщил:

– Какой-то плюгавый старичишка стягивает пальто. Плюгавый старичишка вошел и закричал:

– Десятый час, а никто из вас ни черта не делает!! Будет ли когда-нибудь этому конец?!

Предыдущий важный начальник подскочил в кресле как мяч, а молодой господин, названный им до того лодырем, предупредительно сообщил мне на ухо:

– Главный агент притащился. Так я начал свою службу.

* * *

Прослужил я год, все время самым постыдным образом плетясь в хвосте Сережи Зельцера. Этот юноша получал 25 рублей в месяц, когда я получал 15, а когда и я дослужился до 25 рублей – ему дали 40. Ненавидел я его, как какого-то отвратительного, вымытого душистым мылом паука…

Шестнадцати лет я расстался со своей сонной транспортной конторой и уехал из Севастополя (забыл сказать – это моя родина) на какие-то каменноугольные рудники. Это место было наименее для меня подходящим, и потому, вероятно, я и очутился там по совету своего опытного в житейских передрягах отца…

Это был самый грязный и глухой рудник в свете. Между осенью и другими временами года разница заключалась лишь в том, что осенью грязь была там выше колен, а в другое время – ниже.

И все обитатели этого места пили как сапожники, и я пил не хуже других. Население было такое небольшое, что одно лицо имело целую уйму должностей и занятий. Повар Кузьма был в то же время и подрядчиком и попечителем рудничной школы, фельдшер был акушеркой, а когда я впервые пришел к известнейшему в тех краях парикмахеру, жена его просила меня немного обождать, так как супруг ее пошел вставлять кому-то стекла, выбитые шахтерами в прошлую ночь.

Эти шахтеры (углекопы) казались мне тоже престранным народом: будучи, большей частью, беглыми с каторги, паспортов они не имели, и отсутствие этой непременной принадлежности российского гражданина заливали с горестным видом и отчаянием в душе целым морем водки.

Вся их жизнь имела такой вид, что рождались они для водки, работали и губили свое здоровье непосильной работой – ради водки и отправлялись на тот свет при ближайшем участии и помощи той же водки.