ЛЮБОВЬ ТВОРИТЬ НЕОБХОДИМОСТЬ

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу…

Эти строки знает даже тот, кто не читал всей «Божественной Комедии» известного флорентийца Данте Алигьери.
Я готовился прочитать эту поэму двадцать лет. А когда прочитал за два дня и одну ночь, то невольно задался вопросом: почему это Комедия? И почему Божественная? Почему Ад производит гораздо более сильное впечатление, нежели Рай?

Есть такое понятие как «гений места». Флоренция известна тем, что здесь жили и творили поэт Данте Алигьери, писатель и поэт Джованни Боккаччо, художник Сандро Боттичелли, художники Перуджино и Рафаэль, путешественник Америго Веспуччи, учёный и художник Леонардо да Винчи, поэт и философ Николо Макиавелли, скульптор Микеланджело Буанарроти, писатель Бенвенуто Челлини, учёный Галилео Галилей и другие.

Во Флоренции в 1868-1869 гг. жил и закончил роман «Идиот» Фёдор Михайлович Достоевский.
Здесь же создавал «Пиковую даму» в 1890 году Пётр Ильич Чайковский.
Кинорежиссёр Андрей Тарковский был избран почётным гражданином города, также как и поэт Иосиф Бродский.
Городом-побратимом Флоренции является наш Санкт-Петербург.

Флоренция в переводе означает «цветущая». Город был основан, по некоторым источникам, в 59 году до нашей эры для римских солдат-ветеранов чуть ли не самим Юлием Цезарем.
Ныне во Флоренции практически отсутствуют крупные предприятия; она центр ремесленного искусства и музей под открытым небом.

Флоренция – столица итальянского Возрождения. Благодаря обилию музеев её ещё называют «Афинами Италии».
Именно с Флоренцией связывают такое психосоматическое расстройство как Синдром Стендаля, когда человек находится в месте сосредоточения большого числа объектов искусства и у него возникает головокружение, галлюцинации, учащается сердцебиение.

Когда мы приехали во Флоренцию, случилось чудо: дождь прекратился, а когда уезжали, начался вновь. Покровителем города считается Иоанн Креститель.
Узкие улочки между высоких домов поражают воображение. Кажется, ходишь по лабиринту, хотя город построен по строгим римским канонам.
Улицы Флоренции, площади, дворцы и храмы украшены творениями великих итальянских мастеров.
Отсюда берёт начало могущественная династия Медичи. Медичи были не только банкирами, но и собирателями прекрасных произведений искусства. После смерти последнего Великого герцога Тосканского Гастона Медичи в 1737 году его сестра Анна Мария Луиза передала в дар городу всё собрание семьи. Теперь им могут любоваться все.

Главный собор Флоренции – Санта-Мария дель Фьоре, построенный в XIII - XIV вв. под руководством Арнольдо ди Камбио, является третьим по величине (!) сооружением в мире. Рядом находится колокольня Джотто.
В базилике Санта-Кроче похоронены великие флорентийцы: Микеланджело, Николо Макиавелли, Галилео Галилей. Её начали строить в 1294 году, но по легенде её основал сам святой Франциск Ассизский.

Исторический центр Флоренции – площадь Синьории. Здесь можно полюбоваться на коллекцию скульптур, среди которых шедевры Микеланджело "Давид", "Персей" Челлини и другие.
Со школьных лет помню фотографию статуи «Давид» в учебнике истории, но не подозревал, что она столь велика. Для статуи была доставлена огромная глыба мрамора, которую флорентийцы прозвали «Гигантом». С каждым десятилетием она уменьшалась из-за губительного воздействия осадков. После попыток многих скульпторов, завершение «Давида» было поручено известному своей амбициозностью 26-летнему скульптору Микеланджело Буанарроти.
Борьба Микеланджело за извлечение из бесформенной глыбы идеального человеческого тела продолжалась два года. Статуя была выставлена на площади Синьории в 1504 году 8 сентября.

Флоренция чуть не лишилась великих произведений искусства из-за фанатизма монаха Джироламо Савонарола. Он призывал к религиозному и нравственному очищению, к исполнению заповедей Христа, к отказу от роскоши. Увлечённые его проповедями горожане бросали в костёр картины, скульптуры, красивые ткани, драгоценности. Но в 1498 году Савонаролу повесили, а труп сожгли на площади Синьории.

Другой известный флорентиец Данте Алигьери – один из основателей литературного итальянского – родился в 1265 году, умер в 1312. Мир его помнит прежде всего как автора «Божественной Комедии».
О судьбе Данте Алигьери очень мало фактических сведений, след его на протяжении лет теряется.

Известный портрет Данте Алигьери лишён достоверности. Боккаччо изображает его бородатым вместо легендарного гладко выбритого. Однако в общем его изображение отвечает нашему традиционному представлению: продолговатое лицо с орлиным носом, большими глазами, широкими скулами и выдающейся нижней губой; вечно грустный и сосредоточенно-задумчивый.

Жизнь Данте в ранней юности неизвестна. Своё первоначальное образование он признавал недостаточным.
Первое впечатление его детства: как он, девятилетний мальчик, залюбовался на майском празднике девочкой восьми лет, дочерью соседа, Беатриче Портинари.
Впечатление от этой встречи обновилось в нём, когда девять лет спустя, он увидел её снова уже замужней женщиной, и на этот раз увлёкся ею. Беатриче становится на всю жизнь «владычицей его помыслов», прекрасным символом того нравственно поднимающего чувства, которое он продолжал лелеять в её образе.

Она могла быть такой...

По собственному признанию Данте, толчком к пробуждению в нём поэта явилась трепетная и благородная любовь к юной и прекрасной Беатриче.
Любовь к Беатриче получила для него таинственный смысл; он наполнял ей каждый момент существования.
Когда в 1290 году Беатриче внезапно умерла, поэт был безутешен. В 1295 году он написал автобиографическую исповедь "Новая Жизнь" ("Vita nuova"), ставшую поэтическим документом его любви.

Женился Данте Алигьери в 1298 году на Джемме Донати. Это был один из тех деловых браков, браков по политическому расчёту, какие тогда были приняты.
В те времена во Флоренции враждовали две политические партии – Черки и Донати. Семья Данте Алигьери держала сторону партии Черки. Когда в 1302 году Данте был изгнан вместе со своей партией из Флоренции, Джемма осталась в городе с его детьми, сохраняя остатки отцовского имущества.
В последние годы Данте жил в Равенне, и в долгие годы изгнания ни разу не подумал вызвать к себе жену. Он слагал свою «Божественную Комедию» в прославление Беатриче, но Джемма в ней не упомянута ни словом.

Данте Алигьери был человек строго религиозный. Любовь казалась ему чем-то священным, таинственным, в чём плотские мотивы улетучивались до желания лицезреть Беатриче.
«Для этого я тружусь, насколько могу, - про то она знает; и если Господь продлит мне жизнь, я надеюсь сказать о ней, чего ещё не было сказано ни об одной женщине, а затем да сподобит меня Бог увидеть ту, преславную, которая ныне созерцает лик Благословенного от века».

Беатриче становится для Данте «молодой сестрой ангелов»; это божий ангел, говорили о ней, когда она шла, венчанная скромностью; её ждут на небе.
Каждая встреча с Беатриче, её улыбка, отказ в привете - всё получает серьёзное значение, над которым поэт задумывается, как над совершившейся над ним тайной; и не над ним одним, ибо Беатриче - вообще любовь, высокая, поднимающая.

Любовь для Данте «это духовное единение души с любимым предметом; любовь разумная, свойственная только человеку (в отличие от других сродных аффектов); это - стремление к истине и добродетели».
Однако для большинства современников Данте был просто амурным поэтом, одевшим в мистические краски обыкновенную земную страсть с её восторгами и падениями.

Данте изменил умершей Беатриче лишь единожды с живой женщиной(!), но ощущал это, как тяжёлый укор, как позор.
Гордость и любовь - страсти, которые Данте сам признает за собой, от которых очищается, восходя по уступам Чистилища к Беатриче.
С Беатриче Данте поднимается сквозь девять концентрических небесных сфер (согласно устройству неба в птолемеево-аристотелевской космологии), где обитают души праведных, к десятой – Эмпирею, обители Господа.

В творчестве Данте, Беатриче постепенно прорастает из простой девушки до символического образа духовной любви и мистической связи, деятельной благодати, «мадонны Философии», от образа Вергилия и до аналогии с Христом, и, наконец, Ангел Беатриче встречает Данте в Раю после восхождения на гору Чистилища.

Чем может помочь художнику невинная девушка в создании гениального произведения искусства? – Быть его гением, его музой!
Примеров тому в искусстве множество. Самый яркий – Форнарина, ставшая моделью для «Сикстинской мадонны» Рафаэля.

Девушка и сама не знает, чего хочет от неё художник, что ищет в ней.
И пусть она пуста, и нет в ней ничего притягательного. Но воображение художника делает из неё ангела – необходимую ему музу!
Она может не понимать этого к ней влечения. Ведь вдохновение не в ней, не в музе, а в самом художнике – в творце – это он её одухотворяет и обожествляет.

Влюблённый мужчина видит в женщине ангела. Она для него Эвридика, за которой он может, подобно Орфею, спуститься в Ад.
Мужчине нужен подвиг! Желательно подвиг во имя любви. И женщина может явиться таким подвигом, в котором он станет настоящим мужчиной!
И пусть Бог не в женщине, но сила любви, обращённая к ней, делает мужчину подобным богу. Так что без любви к женщине мужчина вряд ли сможет почувствовать Бога!

В фильме Андрея Тарковского «Ностальгия» главный герой объясняет пытающейся соблазнить его женщине: «Ты знаешь классические истории о любви? Никаких поцелуев! Ну совсем ничего. Чистейшая любовь! Вот почему она великая. Невыраженные чувства никогда не забываются».

Поэту нужна муза! И чем более фантастической она будет, тем лучше для вдохновения!
Художник не может без музы. Вряд ли возник бы роман «мастер и Маргарита» без Елены Сергеевны Шиловской, ставшей музой Михаила Булгакова и его последней женой.

Сама по себе девушка невинна. В ней нет ничего, и есть всё, что готово создать наше воображение.
Быть может, эти мечтания об идеале есть некая воздушная подушка, своего рода подпорка, не позволяющая реальности раздавить хрупкое человеческое сознание.

Любовь – нечто невозможное!
И любовь Данте невозможная, любовь к невозможному, к недостижимому!
Это ангельская любовь – любовь к ангелу! – без желания обладать.
Потребность в женщине была желанием к ангелу прикоснуться!

Беатриче не просто возлюбленная, а Вечная Женственность Божия.
Данте нужна была Беатриче, чтобы он мог спуститься за ней в Ад!
Данте спускается в Ад даже не за ней, а за своей собственной сущностью, не чтобы вернуть Беатриче – это невозможно! – а ЧТОБЫ ПОНЯТЬ СЕБЯ!

Но Данте лишь следует античной традиции, или это глубоко личная потребность вернуть любовь или вернуться к любви?..

Любовь есть обращение к духовной ипостаси человека.
Без любви ничего стоящего создать невозможно.
Любовь придаёт крылья!

Основной темой «Божественной Комедии» можно назвать справедливость в этой жизни и в загробной, а также средства к её восстановлению, отданные, по промыслу Божьему, в руки самого человека.
Цель поэмы - «вывести людей из их бедственного состояния к состоянию блаженства».
Эпитет «Божественная» придал этому произведению Боккаччо, и впервые он появился в издании, вышедшем в 1555 в Венеции.

«Божественную Комедию» часто называют гениальным творением, а её автора гением.
Но мне ближе представление Сократа, согласно которому у каждого человека есть свой гений, которого он или слушает или не слышит.
Ведь человек пишет, потому что мучается, сомневается. Ему надо постоянно доказывать себе и окружающим, что он чего-то стоит. А если будет знать наверняка, что он гений, зачем писать тогда?

Почему Данте назвал своё произведение комедией? – Потому что она имеет мрачное начало (Ад) и радостный конец (Рай и созерцание Божественной сущности). К тому же она написана простым стилем на народном языке, в отличие от возвышенного стиля, присущего, в понимании Данте, трагедии.

В филологии есть такое понятие как «языковая личность персонажа». По «Божественной Комедии» можно изучать не только личность самого Данте, но и язык его времени, мировоззрение и умонастроения его эпохи.

«Божественная Комедия» – непревзойденный пример искусства как подражания. Данте использует готовый литературный сюжет для того, чтобы наполнить его своим личным содержанием.
Представления Данте о загробном мире не оригинальны. Этические принципы, на которых построен Дантов Ад, как и в целом его видение мира и человека, представляют собой сплав христианской теологии и «Этики» Аристотеля.

Данте творил свою «Божественную комедию», следуя традиции средневековых описаний хождений в загробный мир и видений посмертных человеческих судеб. Загробные видения и хождения - один из любимых сюжетов античности и средневековой легенды. Это и похищение Персефоны, и странствие Одиссея в Аду, и схождение Орфея в Ад за Эвридикой.

Данте был католиком, и потому его описание потустороннего мира полностью соответствует католическому вероучению о Чистилище, Рае и Аде. Он много заимствует у такого католического авторитета как Фома Аквинский, но идёт дальше считавшегося известным.
И хотя Данте не имел собственного мистического опыта, однако благодаря поэтическому дару он создал убедительную стройную концепцию потустороннего существования, отчего его почитатели рассматривают «Божественную Комедию» как подлинное откровение.

Теология в дни Данте считала, что мистическое путешествие к Богу возможно и при жизни человека, если Господь по милости своей подарит ему эту возможность.
Данте строит свое путешествие по загробному миру так, чтобы оно символически отражало «путешествие» души в мире земном. Так путь, пройденный душой, достигающей справедливости, а затем – очищающей благодати, символически повторяет путь искупления, пройденный человечеством в ходе истории.

Воздаяние, по представлениям Данте, соответствует природе греха или добродетели, присущих человеку при жизни. В Раю души праведных появляются сначала на том небе или небесной сфере, которое лучше символизирует степень и природу их заслуг.

Данте называл себя «певцом правосудия», но вряд ли был беспристрастен, помещая поимённо всех своих врагов и недоброжелателей в Ад. Боккаччо вспоминал, что, бывало, Данте настолько выходил из себя, когда какая-нибудь женщина или ребёнок бранили гибеллинов, что готов был забросать их камнями.

В сопровождении Вергилия Данте проходит около людей, которые не оставили по себе памяти на земле, на которых не взглянет Божественное Правосудие и Милость, потому что они были малодушны и не принципиальны. (Ад, III, 51)

Восходя на гору Чистилища, где на семи уступах искупаются семь смертных грехов, Данте очищается сам и, достигнув вершины, оказывается в земном Раю – в ЛЮБВИ!

Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить умом
Искомого не может основанья,

Таков был я при новом диве том:
Хотел постичь, как сочетаны были
Лицо и круг в слиянии своём;

Но собственных мне было мало крылий;
И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех его усилий.

Здесь изнемог высокий духа взлёт;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнце и светила.

Превзойти Данте невозможно. Но можно пойти дальше. Ибо нет предела совершенству. Как Вергилий указывает дорогу Данте, так Данте указывает путь мне – в Чистилище, и выше, выше, выше…!

Куда же ты влечёшь меня?
- Вглубь мира. В тебе самом вселенную открыть.
- Но разве это может... может быть? Ведь Космос - он вовне, а не внутри?
- Внимательнее на себя взгляни, и ты увидишь этот мир внутри.
- Куда же ты влечёшь меня?
- В мечты! Ведь всё, о чём мечтаешь, не напрасно.
Мечта лишь отражает, что прекрасно в нас пребывает,
издревле живёт, и даже и со смертью не умрёт.
Весь мир в тебе. Ты часть, и в то же время мир.
И всё в тебе. И ты есть всё. И в то же время ты ничто.
Ты лишь мечта моя, лишь мысль, лишь отражение моего воображения.
Ты есть, и тебя нет.
- Но я же чувствую, живу. Иль нет меня?
- Ты это я, а я есть ты и мир.
И ты есть мир, как я, где нет тебя, и нет меня, а есть лишь мысль творящая.
Мир есть мечта, иллюзия, фантом. Вся Ойкумена для меня мой дом.
Дом, что внутри меня.
- Внутри?
- Ты повнимательнее вглубь себя взгляни.
И ты увидишь мир в мирах, протоны в атомах, а клетки в телах.
Всё стройно, гармонично и едино, и создаёт прекрасную картину.
Вот мы уже внутри тебя.
Вот видишь: то же солнце, и планеты-электроны, и реки, камни, и цветы…
И это всё, всё это ты.
Идём мы вдаль, уходим вглубь, чтобы вернуться вновь к себе.
Всё связано. Масштабы Бытия как этажи, где первый есть этаж последний.
И где бы ни нырнул, ты вынырнешь в себе.
Со всем ты связан, ты во всём, и всё в тебе.
Ты и цветок, и камень, и река.
Так было, есть и будет так всегда.
Ты к звёздам устремишься, а на них, себя ты встретишь как цветок, родник…
Куда бы ни проник - найдёшь себя. Ведь ты во всём, везде твоё есть я.
Миры вокруг, ты их не замечаешь.
Всё связано, всё соединено со всем.
И в каждом выход в мир, до времени ещё что не открыт…
С тобою мы вселенная Вселенной, и космос внешний в нас внутри сокрыт.
Гармония бывает бесконечной, когда Любовь миры свои творит».
(из моего романа-быль «Странник»(мистерия) на сайте Новая Русская
Литература

P.S. Читайте и смотрите мои посты с видеороликами о путешествии по Европе: «Венеция – сказка наяву», «Вечный город Рим», «Флоренция гения Данте», «Тайна Сикстинской мадонны», «Нюрнберг старый и новый», «Дрезден 9 мая», «Проклятие Помпеи», «Ватикан и его музеи», «Милан – столица моды», «Колизей – амфитеатр Флавия», «Пизанская башня кормящая», «Неаполь – рай для чертей», «Сан-Марино – город-государство в облаках».

© Николай Кофырин – Новая Русская Литература –

Веронике

La belezza si risveglia Vanima di agire…Красота побуждает душу к действию (Данте).

В залах аэропортов, где пассажиров бизнес-класса балуют бесплатными орешками, я как дома. Но на этот раз не удалось сполна насладиться аурой избранничества, свойственной подобным местам. Ибо шалили нервы и вообще было мерзко. Очереди в аэропорту Кеннеди до самых дверей терминала; громоздкие тюки мигрантов, толкущихся у стоек регистрации, – не Нью-Йорк, а какой-то Лагос.

Хотелось поскорее убраться из мегаполиса, где я кое-что себе позволил. Йонас Хоффман по старой дружбе пустил меня в свои апартаменты в Верхнем Вестсайде, а я пригласил туда девушку по вызову. Номер нашел в справочнике, в телефонной будке у площади Коламбус-сёркл. В тот момент эта блажь казалась необыкновенно важной, поводом потом над собой же посмеяться, как мы смеемся над выбором других. Захотелось увидеть себя без прикрас, себя и свои помыслы… такая вдруг потребность.

Здесь логично бы добавить, что я одуревал от похоти. Иначе зачем? Но когда позвонили из «офиса», сообщить, что дама уже едет, я вдруг понял, что не рад, а боюсь. И вот звонок в дверь. Глотнув ледяного джина, я пошел открывать. Было одиннадцать часов.

Темно-оливковое пальтишко, незамысловатая сумка с клапаном. Я принял ее за уборщицу Хоффмана. И лишь высокие каблуки и яркая помада подсказали, что передо мной труженица иной специализации. Предложил ей чего-нибудь выпить.

– Спасибо, мистер. Просто воды, если можно.

Гадая, какая она, я рассчитывал на смазливую разбитную шлендру или уличную вамп с платиновыми волосами, вызывающе накрашенную. Ни то, ни другое. Национальность тоже определить сложно, скорее всего, пуэрториканка. Не страшила, но и не хорошенькая. Сошла бы за сестру кого-нибудь из моих коллег, лет тридцати восьми. Или за директрису прачечной самообслуживания, или за диспетчершу в местном турагентстве.

Воды так воды, принес ей стакан и уселся сзади, в одно из кресел в огромной гостиной, обставленной книжными шкафами. Сняла пальтишко, под ним оказалось убогое коктейльное платье. Почему-то захотелось узнать, кто у нее родители, есть ли брат… дети. Положил ладонь на коленку, кожу царапнул дешевый нейлон. Сразу поцеловать? Но мы ведь не знакомы. И все-таки рискнул, она ответила, с усталой покорностью.

Поцелуй вытащил из кладовой памяти шестнадцатилетнюю Полу Вуд, с которой я сто лет назад целовался в одном загородном особняке, еще до того, как познал маету похоти.

А эта… будто целуешь манекен, черт возьми. Имитация поцелуя, воспоминание о поцелуе. Что угодно, только не поцелуй. Я пошел на кухню и налил еще джина, бросил несколько кубиков льда и два кружка лимона.

– Нам туда, – я махнул рукой на коридор, ведущий к гостевой – моей – комнате, самой дальней. Вообще-то там жила мать Хоффмана, наезжавшая иногда из Чикаго, и когда мы вошли, мне стало немного неловко. Я скинул ботинки и улегся на кровать.

– Тебе бы лучше раздеться.

– А вам бы лучше сначала заплатить.

Протянул ей несколько купюр. Будто через силу – разделась. Подошла и встала рядом. Взяла мою руку и провела ею по животу и по грудям. Живот был слегка округлым, бедра чересчур пухлые; пупок неровный и комковатый, акушерка когда-то схалтурила. Кожа нежная и гладкая, но взгляд отстраненно-сосредоточенный. Ни тени симпатии или любопытства, скорее, старание, как у подростка-новичка, желающего угодить шефу. Навалилась дикая усталость, хотелось закрыть глаза. Но надо было соответствовать – раз уж услугу предоставили, как-то надо соответствовать.

Погладив груди, я пробежался пальцами по плоской грудине, потом по ключицам. Когда гладишь кого-то, хочется привнести толику пылкости, чтобы не походило на лечебную процедуру. А как это ей?

Она воспринимала мои прикосновения не как ласку и даже не как осмотр врача. Кожа трется о кожу, ну и пускай… Я встал, разделся, аккуратно сложил вещи на стул. С Аннализой бывало иначе: быстрее все с себя сорвать, черт с ними с пуговицами. И постоянная тревога, что никогда не смогу ею насытиться. И заранее страх, что она уйдет, даже когда нам все только предстояло. Знал уже: едва за ней захлопнется дверь, снова буду обмирать и терзаться. Навязчивая боязнь разлуки, хотя понятно, что это глупо, что нет причин так паниковать. Однако же я не мог уняться, не буйствовать, не терять пресловутого благоразумия…В гостевой комнате Хоффмана огромное зеркало. В нем отражался немолодой мужчина, совокупляющийся с незнакомкой: физиологический фарс, которого я так жаждал. Белая кожа елозит по смуглой, моя гнусная физиономия налита кровью, голова девушки опущена, а зад поднят. Непристойная, вульгарная картина, я наблюдал такое с участием других, а теперь вот сам тискаю попку, заходясь от наслаждения.

Уговорил еще побыть, выпить чаю или пива (хоть видимость приличий). Она сказала, что живет в Квинсе, работает на полставки в обувном магазине. Я тут же мысленно отметил, что доходы нью-йоркской проститутки надежнее. Да, без карьерного роста и профсоюзных льгот, зато сутенеры обеспечивают полную занятость. Больше она ничего рассказывать не стала, полагаю, из боязни подпортить образ обольстительницы. Не хотела уходить от меня обычной продавщицей, которой сегодня предстоит еще расставлять коробки с кедами.

Беседа получилась краткой, и гостья была разложена на коврике перед камином для повторного акта. Не скажу, что меня очень уж потянуло, но пусть еще заработает. Когда-то в том самом загородном особняке я тоже исключительно из благих побуждений пригласил на танец мать Полы Вуд. То ли из вежливости, то ли по дурости, я тогда не разбирался в женских желаниях. По завершении благотворительного акта было выдано еще двадцать долларов, она их сложила и спрятала в сумочку, с благодарным кивком. Спросила:

– Откуда этот шрам на плече?

– Пуля. Пистолетная.

– Но как это случи…

– Тебе же не интересно.

Я протянул ей пальтишко. Когда она прощалась, возникла заминка. Нужно ли было ее целовать, и если да, то как? Девушка легонько погладила пальцами мою щеку, потом ее губы на секунду прижались к тому месту, которого коснулись пальцы. Пожалуй, этот момент был в нашем свидании самым эротичным.

Снова оставшись один, я рухнул в большое кресло и глянул на Центральный парк. Несколько женщин вышли на пробежку, без компаньонов; наверное, в кармане тренировочных штанов у каждой спрятан газовый баллончик. Ни одной мамаши с коляской, это в середине-то дня. Мужчин было больше, они трусили по дорожкам, нацепив наушники плееров. То ли за кем-то гнались, то ли от кого-то спасались. По виду – точно не фанаты здорового образа жизни. А год-то шел восьмидесятый, Нью-Йорк никому не нравился, хотя плакаты с мэром Эдвардом Кохом пестрели на бамперах многих авто. Да и что там могло нравиться, если швейцар ближайшего бара отговаривал возвращаться пешком: даже всего два квартала не стоит. Лучше он вызовет такси, и шофер притормозит впритык к тротуару, с распахнутой дверцей, чтобы принять клиента и тут же отъехать.

Приняв душ в ванной мамаши Хоффмана, я снова плеснул себе джину и вернулся в гостиную обдумывать происшедшее. Говорят, когда с кем-то спишь, в постели присутствуют и все ее бывшие, но лично я никогда этого не ощущал. А эта – профессионалка, ясно, что у нее обширная клиентура. Что я неизменно ощущал с прежними своими партнершами, так это их глубинный дискомфорт. То волосок на подушке, то матрас неудобный. Или ей совестно, тут целая гамма: от смущения до жгучего стыда…

В юности, наслушавшись и начитавшись баек про роковую страсть и романтическую «любовь», я поверил, что это самая высокая степень единения – возможно, состояние наивысшей полноты бытия, доступное человеку. Как же я был разочарован. И как редко мне выпадало почувствовать ответный упоительный восторг и столь же безграничное доверие. Хорошо помню, когда это, наконец, произошло. Впервые.

Мне было двадцать восемь, примерно месяц я жил на захолустной итальянской улочке; в том городке и нагрянуло счастье. Несколько сказочных недель. Невероятно давно это было, но до сих пор тяжело называть ее имя, не могу произносить эти три слога без боли, поэтому ограничусь одной буквой. Буковкой Л. Время было военное (вот откуда мой шрам от пули), и Л. была моей возлюбленной. Входя в ее комнату, я всякий раз удивлялся радужному мерцанию на всем: светилось ветхое стеганое одеяло на кровати, и стены, и комод. Даже хлипкие жердочки ставен весело поблескивали. Я озирался, отыскивая взглядом включенную лампу, ее не было. Потом смотрел на девушку у зеркала, наводившую вечерний марафет и подправлявшую уголки губ белым платочком. И вот она поворачивала голову и, увидев меня, улыбалась. Я отступал на шаг назад, оценивая результат. Весь вечер она излучала свет, и он вспыхивал везде, где бы мы ни оказывались, так и бродили в осиянном пространстве.

Спустя несколько часов после визита проститутки я обнаружил, что мое сумасбродство не осталось незамеченным. Привратник крякнул, когда я выходил на улицу, бармен в ближайшем заведении вскинул бровь, наливая мне, даже попрошайка, торчавший у входа, хитро ухмыльнулся. Наутро я уже подумывал о том, чтобы убраться из Нью-Йорка.

Делать мне там было нечего. Приехал я на медицинский конгресс и уже выслушал весь набор ораторов в кампусе Колумбийского университета, это в Верхнем Манхеттене. Спонсоры от фармацевтических компаний выделили конгрессу столько денег, что молодых делегатов (будущих светил науки) в последний момент поселили в отеле «Плаза», хотя изначально им предназначались обычные гостиницы (ночлег плюс завтрак), таких уйма вокруг холма Марри-хилл. Заодно и я оказался на немыслимой вышине, в номере размером с конюшню. Мне это стойбище было ни к чему – не гостиница, а памятник архитектуры. Я долго воевал с регулятором кондиционера и все-таки одержал над ним победу. Батареи в гостиной (на черта она мне сдалась!) ночью тяжко вздыхали и что-то бормотали, неугомонные, будто мозг уснувшего шизика.

Когда конгресс закончился, я, решив побыть еще в Нью-Йорке, перебрался в квартиру Джонаса Хоффмана. С ним мы познакомились после войны, в одной из лондонских медицинских школ, куда он прибыл на волшебном американском ковре-самолете, коим послужила не то стипендия, предоставляемая ветеранам «Солдатским биллем о правах», не то диплом Университета Родса. Дружба наша выжила несмотря на его более чем успешную практику: в приемной на Парк-авеню Джо побуждал невротичных дам вспомянуть о былом, тогда как моя лондонская квартира располагалась в двух шагах от кладбища Кенсал-Грин, как говорится, в шаговой доступности. Гонорары, полученные в результате многочасовых душевных излияний, подвигли Хоффмана на приобретение апартаментов. Тех самых, где я из гостевой комнаты наблюдал (валяясь в постели с газетой), как меняют цвет осенние деревья. Каждый день на них что-то новенькое…

Объявили посадку на лондонский рейс. Подхватив свой дипломат, я удалился из вакуумной тишины зала для особо важных персон, честно говоря, удалился скрепя сердце. Очень не хотелось погружаться в толчею снаружи. Уж и не помню, сколько раз (сотни!) я заходил внутрь самолета, чувствуя под ладонью холодок петель и заклепок на дверце. Далее привычный кивок и дежурная улыбка команде экипажа, по стойке смирно встречающей пассажиров.

Я сел у окна, проглотил таблетку снотворного, раскрыл книгу. Самолет медленно и мягко покатил на округлых шинах и вскоре с хищным остервенением уже несся по взлетной полосе, вжимая меня в спинку кресла.

Пассажиры чуть погодя достали журналы с кроссвордами или уставились на подвешенный экран, где запустили фильм. С моего кресла экран был виден лишь сбоку, отчего персонажи поменяли окрас, уподобившись негативам цветных фото, – очень похоже на разводы бензина в воде. Дядька впереди увлекся, даже наклонился вперед, задумчиво поедая орешки: весь пакет смолотил.

После двух порций джина я почувствовал, что таблетка начинает действовать, смиряя кровь. Опустил шторку на иллюминаторе, закутался в тонкий плед и попросил стюардессу не будить меня на перекус.

Ночь перелета. В шесть тридцать самолет выхаркнул меня в Хитроу, и вот такси уже едет по тускло-серым улочкам Чизвика, а мне кажется, что этот день никогда не кончится. Когда я все-таки вошел в дом, захотелось сразу лечь, но я по опыту знал, что после сна невпопад будет только хуже. На столике в холле моя уборщица миссис Гомес соорудила стопку из писем за три недели. Я быстро их перебрал, ища конверт с почерком Аннализы, но все адреса были напечатаны на машинке или распечатаны в типографии. Кроме одного. Внутри я обнаружил одинарный листок с коротким посланием:

Уважаемый мистер Хендрикс! Мы только что въехали в квартиру на верхнем этаже и в субботу вечером отмечаем новоселье. Если будет настроение, пожалуйста, приходите. Начинаем в восемь, форма одежды произвольная.

Шиз и Мисти

Наш дом больше прочих в округе, и я занимаю первый и цокольный этажи. На втором этаже двадцать с лишним лет живет овдовевшая полька, а на верхнем жильцы постоянно меняются. Что-то в именах новых соседей подсказывало, что они из Австралии. Видимо, вечеринка намечается шумная, и приглашением новоселы хотят подстраховаться, чтоб к ним никаких претензий. Наверняка и миссис Качмарек зазывают. Бедная старушка.

В кабинете у меня теперь новый автоответчик. Я долго выбирал подходящий; этот мне понравился потому, что у него нормального размера кассеты и три удобные клавиши. Судя по тому, как долго перематывалась пленка, кассеты были заполнены почти целиком. Есть у аппарата одна особенность (наверное, я что-то не так настроил): перед каждым новым сообщением он настырно повторяет записанное мной извещение. «Это автоответчик Роберта Хендрикса, если вы хотите оставить сообщение…», ну и так далее.

Голос мой раздражал меня всегда. Мало того, что резкий, но и звучит фальшиво, ибо есть в нем неистребимое самолюбование. Пока крутилась пленка, я взял блокнот и ручку, с отвращением дожидаясь знакомых ненатуральных интонаций: с моим нарциссизмом мне не все равно, как воспринимают их остальные.

Я понятия не имел, кто это. Акцент американский, и, похоже, тетеньке хорошо за пятьдесят. Я вышел в коридор переждать этот шквал; сразу стирать не стал, чтобы случайно не стереть другие сообщения. Я не расслышал характерного поскрипывания перед новым сообщением, но визгливый голос в какой-то момент сменился тусклым мужским. Я вернулся в кабинет. Голос был моим: сказал про автоответчик, заверил, что я перезвоню при первой возможности. Далее шли сообщения.

«Привет, Роберт, это Джонас. Прости, что не смог пересечься с тобой в Нью-Йорке. Застрял в Денвере, там оказалась жуткая морока. А как хорошо было бы тяпнуть нам с тобой в ресторанчике “Лоренцо”. Звони, не забывай».

Раздался скрипучий шелест, потом женский голос: «Доктор Хендрикс, это миссис Хоуп, мать Гэри. Я знаю, что вы велели звонить секретарше, но ему опять стало хуже…». Я сел за стол и раскрыл блокнот. Прозвучало еще четырнадцать сообщений, вполне рутинных. Записав то, что было важно, я стер записи и снова нажал на пуск, чтобы убедиться, что не удалил свое приветствие. Аппарат, как обычно, слегка пожужжал и занудил: «Это автоответчик Роберта Хендрикса…»

Я так и не понял, каким образом истеричная угроза незнакомой тетки проскочила перед моим приветствием.

Среди ночи я проснулся – сработал синдром резкой смены часовых поясов. Мне такие сбои даже приятны; как будто внутри осталось немного динамичной энергетики Манхеттена. Пошел на кухню, заварил чаю. Что мне в американцах нравится, так это их умение себя уважать. В Нью-Йорке не обязательно быть старожилом с корнями, там не культивируют самоедство. Есть диплом, есть медная табличка на двери, вот и радуйся, парень. Ты уже точно обогнал толпы только что прибывших из аэропорта Кеннеди искателей счастья. И тут американцы правы. Твоя жизнь не представляет собой ничего особенного, но разве она тебе от этого меньше дорога? Вот именно.

Дорога как никому другому. Прихватив кружку с чаем, я отправился в кабинет и принялся вскрывать скопившиеся письма, адресованные Роберту Хендриксу. Доктору медицины. Члену Королевского общества психиатров. Заслуженному члену Королевского общества психиатров. В этих званиях, можно сказать, отражена вся моя карьера. Кстати, они реальные, а не присвоенные мне авторами писем на всякий случай или из желания подольститься. Добывались они годами труда – далеко не сразу я сумел освоиться в той области медицины, куда пробиваются лишь самые упертые и рисковые. Не знаю, только ли англичане вечно чувствуют себя шарлатанами и всю жизнь боятся, что грянет разоблачение и расплата? Или это характерное свойство человеческой натуры? Уж кому, как не мне, практикующему психиатру, это должно быть известно… Должно бы.

Я взял свой дипломат, выложил гостиничный счет и пару визиток, которые нужно было куда-то убрать. Выдвинув ящик комода, вынул папку, в которую, возможно, еще долго не заглянул бы, и наткнулся на письмо месячной давности, здорово меня тогда огорошившее. Из Франции, штемпель Тулона, написано чернилами, почерк старческий.

Уважаемый мистер Хендрикс!

Простите, что дерзнул написать, но полагаю, вам будет небезынтересно кое о чем узнать.

История такая. В Первую мировую я был пехотинцем в Британской армии, на Восточном фронте (к слову сказать, я и во Вторую служил, военным врачом). После войны до самой пенсии работал невропатологом, занимался старческими проблемами – провалы в памяти и все такое. Мне и самому теперь уж недолго осталось: возраст, болезни. Вот и решил привести в порядок бумаги и архивы. Листая старые дневники, наткнулся на запись про парня с такой же, как у вас, необычной фамилией. Мы служили в одном батальоне с 1915 по 1918. Эту тетрадь я не открывал несколько десятков лет, но возникло ощущение, что фамилию парня я где-то уже видел, причем относительно недавно. И ведь вспомнил где! На одной очень хорошей книге, она попалась мне лет пятнадцать назад. Некто Роберт Хендрикс. «Немногие избранные» Перифраз библейского изречения «много званых, а мало избранных» (Мф. 20:16). Здесь и далее – прим. пер. . Я тут же отыскал ее в шкафу. Глянул на фото автора на суперобложке и сразу узнал солдата, с которым служил, то же молодое лицо. Можете себе представить, как я разволновился.

Еще сильнее разволновался, перечитав книгу – в один присест, всю ночь читал. В пятой главе автор упоминает, что его отец был портным. Но тот солдат тоже был портным. Уверен, что автор этой книги вы, доктор Хендрикс.

В субботу утром я поехал прогуляться в парк у тюрьмы «Уормвуд-Скрабс». По дороге завернул в Криклвуд, чтобы забрать Макса (парсон-рассел-терьера), гостившего во время моего отсутствия у той самой миссис Гомес, которая прибирается у меня в квартире. Мистер Гомес баловал паршивца паэльей и сладким печеньем, однако, завидев меня, Макс всегда ликовал, что не могло меня не трогать. Когда-то я вытащил его, шкодливого щенка, из нортгемптонширского пруда, и он до сих пор страшно мне благодарен.

Мы обогнули весь парк по периметру, вернулись на аллею, идущую вдоль домов тюремной обслуги, и прошли мимо самой тюрьмы. Я подумал о несчастных в тесных камерах, но подумал мельком. Гораздо больше меня волновало, сумеет ли Аннализа сегодня вечером вырваться ко мне.

Так называемые «отношения» часто развиваются только благодаря тому, что было в прошлом, а настоящее не столь уж важно. Такой вот удивительный парадокс. Ты воспринимаешь их скорее как череду свиданий: связность без каузальности, когда отсутствуют вроде бы обязательные звенья причинно-следственной модели. Тем не менее одна лишь мысль о том, что мы можем и не увидеться, заставила меня остановиться, я вдруг ощутил, как важна для меня Аннализа. Но почему-то никак не желал признавать, насколько глубоко это чувство, или честно назвать его более подходящим словом.

У нас был уговор: если трубку снимает ее «друг», я больше не пытаюсь дозвониться, зато она могла звонить мне когда угодно, и звонила регулярно. Я впустил Макса на заднее сиденье и пошел к телефонной будке, это в двух шагах от парковки. Набрав номер и услышав свое приветствие, я мог поднести к трубке диктофон и записать свежие сообщения. Прослушав себя любимого, я стер запись. Сообщений не было.

С Аннализой я познакомился почти пять лет назад, когда пришел в клинику остеопата, что в квартале Куинз-парк. Аннализа работает там в регистратуре. Проблемы со спиной у меня давно. Из-за бурного роста в переходном возрасте недостаточно крепок нижний сегмент грудного отдела позвоночника. Мышцы стараются его защитить и при малейшем напряжении сжимаются в болезненной судороге (однажды меня прострелило, когда я наклонился выключить телевизор). Я перепробовал кучу лекарств, комплексов упражнений, йогу, но улучшение наступило только после жестких манипуляций новозеландского целителя Кеннета Даулинга.

Аннализе сорок с лишним, она хороша собой, держится с достоинством. В тот день на ней была элегантная юбка и кокетливый свитерок. Уже при третьем визите я заметил в ней, кроме деловитой сосредоточенности и дежурной благожелательности, кое-что еще – затаенно-мечтательный взгляд. Пока ждал вызова в кабинет, я расспрашивал ее про работу и далеко ли ей добираться. Она отвечала охотно, с видимым удовольствием, – наверное, пациенты редко вступали с Аннализой в разговоры. В следующий визит, подписав чек, я задержался у стойки. И выяснил, что по вторникам и пятницам она свободна, – это когда я сказал, что мне требуется помощник для бумажной работы и спросил, не согласится ли она за нее взяться.

Кабинет у меня в Северном Кенсингтоне. Это бывшая квартира над магазинчиком, который держат иммигранты из Уганды. Место совсем не солидное, что само по себе свидетельствует об отношении британской медицины к специалистам моего профиля. Хорошо хоть улица спокойная, а в самом помещении не душно. Там имеется кухонька, душевая и маленькая подсобка, видимо когда-то служившая спальней. В этом закутке я разместил картотеку, туда же потом втиснул и столик для Аннализы. Я старался не замечать, когда она легонько задевала меня, проходя в свой «кабинет», и не торопилась одернуть юбку, задравшуюся, пока она усаживалась за стол. Говорят, что так называемое влечение вспыхивает сразу и его нельзя не почувствовать, но всегда существует опасность, что на самом деле с той стороны ничего такого нет и тебе просто мерещится.

Прояснилось все день этак на третий нашего сотрудничества. Помню, я подошел и остановился у нее за спиной, и она тут же сделала шажок назад, нарочно, чтобы коснуться меня. Потом развернулась и чуть подалась ко мне бедрами, теснее прижимаясь к паховой зоне. И минуты не прошло, как мы приступили непосредственно к акту, для чего она удобно наклонилась над столом. Живот у нее слегка обвис, ляжки уже утратили упругую твердость, но эти приметы увядания казались мне трогательными и распаляли еще сильнее.

Аннализа успела побывать замужем, а на тот момент у нее имелся давний сожитель, Джеффри, лет пятидесяти пяти. Она была к нему привязана и не хотела рисковать налаженным домашним укладом. Этот ее Джеффри, юрист по профессии, занимался недвижимостью. Судя по тому, что рассказывала о нем Аннализа, он явно отличался гомосексуальными наклонностями. Разумеется, об этом я не обмолвился ей ни словом; зачем портить женщине такие надежные отношения.

В вечер после прилета я долго отмокал в ванне, потом выпил джину с вермутом и решил все же посетить вечеринку. Судя по доносившейся сверху музыке, гульба уже началась, но пока спокойствию миссис Качмарек ничто не угрожало. Вообще-то шум на верхнем этаже недавно стал более или менее терпимым, хотя еще лет десять назад дом прямо-таки сотрясался от адского грохота. В нынешней музыке много технических эффектов, но она довольно вялая. Мне ни одна из современных композиций не нравится, но они хотя бы не раздражают – так, что-то вроде шумового фона на деловых встречах.

Дверь мне открыла улыбающаяся крашеная блондинка с сильно подведенными глазами.

– Приве-е-т. Я Мисти. Заходите.

Она налила мне вина; бутылок, рядком выставленных на кухонном столике, было много.

– Прошу. «Шато “Забвение”».

– Ши-и-и-з, – позвала она с избыточно бодрой интонацией (австралийской, я верно угадал). Подруга подбежала тут же. Сама Мисти была пониже ростом и миловиднее, с мелкими чертами и гладкой кожей. На лице у Шиз розовели прыщики. Но в целом обе воспринимались как сестры. Улыбчивые голубые глаза и молодая бесшабашность, еще ничем не омраченная. Обе выглядели так, будто счастье им гарантировано.

Гости тоже были молодыми, довольными собой и жизнью, так мне показалось. Музыку сделали погромче, но все равно еще можно было слышать друг друга. Я представился новым знакомым, сообщив, кто я такой, и проявив умеренное любопытство. Я не любил говорить о том, чем занимаюсь, люди сразу замыкались и настораживались. Соврал, что я терапевт, это восприняли спокойно. Ну и сразу же стал выруливать к безопасным общим темам: что интересного передавали по радио, как мне новый фильм.

На вечеринках я всегда слегка теряюсь, не знаю, чего от меня ждут. Я вырос в английской провинции, привык к деревенским танцулькам или к посиделкам у соседей на Рождество или в дни рождения. Славный вечерок порой завершался скандалом (как тот, на котором я целовался с Полой Вуд), даже в тридцатые годы это было делом житейским. Часто возникали и разовые поводы для сборищ: теннисный турнир во время каникул, вечеринка в загородном особняке. Летом по окончании мероприятия его участники ныряли в темноту, за разросшийся рододендрон, дающий надежное укрытие. Я помню тлеющие огоньки сигарет, летучий смех, шуршание листвы под ногами и прохладу атласного бедра.

– Роберт, давай скорее сюда. Это моя подруга Мэнди. Она медсестра.

Видимо, предполагалось, что врачу проще найти общий язык с медсестрой. И действительно, напрягаться мне не пришлось, поскольку подруга тараторила не умолкая. Было очевидно, что выстраивать логические цепочки рассуждений девушке сложно. Я хотел было помочь коллеге собраться с мыслями и предпринял несколько попыток, но получил резкий отпор. И понял: ей все равно, о чем тараторить, она просто боится молчания.

Вскоре музыка стала еще громче, разговаривать теперь можно было только в узенькой кухне. Уйти раньше десяти – неприлично. Взглянув на часы, я приготовился еще пятнадцать минут подпирать задом стиральную машину. Собеседников было двое, парень в красной клетчатой рубашке, озеленитель (деревья обрезал), и его брат, агент турбюро.

Ребята уже поднабрались. Со мной держались по-приятельски, но проскальзывало недоумение. Не ожидали, что я и впрямь притащусь. Меня кольнула зависть к их мужской жизни: наверняка неутомимо домогаются девчонок с молодыми грудями и белозубым оскалом.

– Прошу клиента немного подождать, а сам связываюсь с авиакомпанией и – чик-чик – распечатываю копию расписания, – сообщил турагент, подливая себе красного. – Вот и весь фокус. Это вам не мозги оперировать.

Юмора ребята не поняли. Я повернулся к бутылке, чтобы налить еще в пластиковый стаканчик, и оказался лицом к лицу с медсестрой.

– А можно кое-что у вас спросить? Вы даете частные консультации?

Я присмотрелся к ней – зрачки расширены, взгляд стеклянный.

– Консультаций не даю.

Она уперлась мне в грудь ладонью. Я испугался, что ее сейчас вырвет. Нет, просто оперлась.

– Одному человеку требуется помощь. У него жуткая депрессия и вообще…

– Я же сказал. Терапевт я. С депрессией не ко мне.

– Не к вам? Но Мисти говорила…

– Мало ли что она говорила. С Мисти мы знакомы всего пару часов.

Протиснувшись мимо собеседников, я вышел из кухни, поблагодарил Шиз за чудесный вечер и выскочил на лестничную площадку. Дома включил телевизор, налил себе хорошего выдержанного виски и рухнул в любимое кресло. Напряжение от шумного новоселья сразу исчезло; я зажег сигарету и откинул голову. Самое время было достать кассету с фильмом; примерно на середине приму снотворное. А когда кино закончится, втисну в уши затычки, чтобы заглушить последние доносящиеся сверху всплески нудного техно, нырну под одеяло – и в путь по морю снов до самого утра.

И двадцати минут не прошло, как в дверь робко постучали.

– К вам можно?

– Откуда вы узнали, где я живу?

Это была медсестра, Мэнди. Узнала она от Мисти.

– Вам плохо? Может, воды?

Она села на диван и разрыдалась.

– Прости, Роберт. Сама не понимаю, что делаю. Просто ты старше… и ты врач. А мне так плохо…

Я сел рядом.

– И сколько же ты выпила?

– Не знаю. До вечеринки выпила немного вина.

– Хочешь, я вызову такси? Ты где живешь?

– В Бэлхеме. Можно я еще немного побуду? А то… а то… очень все кружится.

– Сейчас сделаем тебе чаю.

Главное, побыстрее выпроводить ее из квартиры, соображал я, пока возился с чайником и чашкой. Когда я вошел с подносом в гостиную, девица успела снять туфли и разлечься на диване. Мордашку закрывали свисшие волосы, на пятках сквозь нейлон колготок проступили влажные пятна.

– Вот тебе чай. Пей, а я пока вызову такси.

– Я сама поймаю на улице.

– Не уверен.

– Запросто. Еще и одиннадцати нет.

Раз так все обернулось, подумал я, надо отправить барышню назад к друзьям: пусть сами с ней возятся. Мэнди рывком поднялась, снова приняв сидячее положение. Потянулась за чашкой, подол юбки приподнялся над плотными ляжками.

Я отошел к окну.

– Ты живешь одна?

– Мы втроем живем. Но сейчас девочек нет дома. А ты?

– А я один.

– У тебя нет жены?

– А подружка?

– Послушай, Мэнди, давай-ка я усажу тебя в такси, и ты спокойно покатишь в свой Клэпхем. Договорились?

– В Бэлхем. А куда нам торопиться? Суббота, завтра воскресенье. И мне так нужно… с кем-то поговорить.

– О чем именно?

Последовал рассказ про одного близкого друга, сопровождаемый периодическими взрывами негодования; от меня требовалось сочувствие. Но изложение было начисто лишено логических связок, а восстанавливать их оказалось мне не по силам.

– … ну ладно, думаю, а я-то при чем? Короче, может, надо было сразу сказать, что мне это не?.. Точно, надо было… Ой, что это?

– Кто-то пришел. Кто-то еще.

Я вышел в холл и нажал на кнопку домофона.

Кем-то еще оказалась Аннализа, и на лице ее бушевала такая буря чувств, что мне стало не по себе.

– Слава богу, ты дома! – Она влетела в холл и, даже не остановившись для приветственного поцелуя, устремилась в гостиную.

И тут же затормозила – резко, с вытаращенными глазами. Я в замешательстве представил дам друг другу.

Далее разыгралась сцена, достойная мультика или мелодрамы, виденной мной в нью-йоркском самолете. Воздух сотрясали обличающие вопли (с обеих сторон). Аннализа, разумеется, вообразила, что я жажду слиться с медсестрой в половом экстазе, для чего и заманил ее к себе.

Грань между ненавистью и любовью чрезвычайно тонка. Потребность защитить свое эго от дальнейших унижений понуждает человека орать на того, кого он любит.

В конечном итоге ушли обе. Я устало рухнул на диван, почувствовав, до какой степени я одинок. Все мои знакомства и дружбы, вместившиеся в прожитые шестьдесят с лишним лет, не могли затушевать этой истины: я катастрофически одинок.

Красота побуждает душу к действию .

Данте Алигьери

КАЛЕБ

Я провел следующий час на вечеринке, наблюдая за Джанной, в ее естественной среде обитания, как мне нравилось называть это сейчас. Я смаковал власть, которой обладал над ней. Теперь просто нужно, выяснить, что с этим делать.

Я заметил, что Джаред использовал любую возможность, чтобы прикоснуться к Джанне или находил способы заставить ее коснуться его. Рука, обхватывающая плечи в доброжелательной манере, казалось, не смущает ее. Может быть, он относился к ней как к другу, но меня это, в любом случае, напрягало. Я уже начал думать о Джанне, как о девушке принадлежавшей мне. Нет, разумеется, никаких отношений, я не завожу отношений. Я просто чувствовал необходимость защищать ее. Это было вполне естественно, учитывая наши отношения как сводного брата и сестры. Было также ясно, что девушка хочет соединить две стороны своей жизни вместе. Это двойное существование, где одну часть недели она популярная стерва в школе и озорная девчонка по выходным, не может быть нормальным.

Поразительно, что дома она четко делала то, что ее мама и все ждали от нее. Это было словно она дома не реальный человек, а иная версия Джанны в альтернативной Вселенной. Здесь, комфортно чувствуя себя с этими ребятами, она казалась мне более симпатичной личностью. Как будто Джанна и Джиджи – это два разных человека. Которая из них реальная Джанна? Полагаю, что Джиджи. Почему дома она была Джанной? Почему Джиджи не существует дома и в школе? Я определенно желал это выяснить.

Данте все еще зажигал с Ниной, но я потерял интерес к Скайлар, хотя она и предложила пойти в машину, чтобы побыть в одиночестве. От нее веяло отчаянием и это напрочь остудило мой пыл на сегодняшнюю ночь. Хотя обычно мне это не мешало.

Я пробирался через толпу людей, пока не заметил Тайе. Отчаянно желая от нее избавиться, я попросил его сделать мне одолжение и принять у меня Скайлар. Он был более чем счастлив, сделать мне одолжение, и уже через несколько секунд сидел на диване рядом с ней.

Я нашел Сиси и спросил, не могу ли поговорить с ней наедине. Она кивнула с серьезным выражением лица, и я последовал туда, где должно быть располагалась ее спальня, конечно, если это не Джаред предпочитал фиолетовые обои и покрывала.

– Что случилось? – спросила она, шлепаясь на кровать. Я вздрогнул от воспоминаний обо всех девчачьих спальнях, в которых был. Джанна оторвет мне яйца, если я подкачу к ее милой маленькой подружке.

Определив лучший способ игры, я начал словами:

– Я беспокоюсь за Джанну.

Она сразу же насторожилась, и мне даже не пришлось больше говорить, потому что девушки и сами чертовски любят поболтать. Ее дикие жесты руками в сочетании с длинными вьющимися черными волосами сделали все вокруг более оживленным.

– Я точно знаю, что ты имеешь в виду, Калеб. Мы все беспокоимся о ней, особенно я и Джаред. Она как сестра для нас. Впервые я встретила ее, когда мы начали вместе заниматься балетом, еще маленькими. Она всегда была очень тихая и другие девушки, завидовали ей, потому что даже тогда она была похожа на мини-супермодель. Видел бы ты ее маму, настолько властной она была. Требовала, чтобы все было идеально, особенно Джанна, и всегда говорила лишь о том, какая Джанна красавица. Неудивительно, что она очень стеснялась рядом с матерью. Когда мы пошли в среднюю школу, ее мама начала разрешать проводить ей у меня некоторые субботние ночи. Вот тогда Джаред на самом деле раскрыл ее. Мы привыкли смотреть на него и его друзей и, в конце концов, стали танцевать в его команде несколько лет назад. Теперь, Джанна с нами почти каждый субботний вечер!

Она закончила последнее предложение с довольной улыбкой.

Я открыл рот, чтобы прокомментировать пару вещей, но оказалось, она еще не закончила.

– Когда Джанна начала болтаться с командой, она действительно выбралась из своей скорлупы. Она чувствует себя плохо от того, что так великолепна. Ты ведь знаешь, не так ли, что она ненавидит это? Она знает, что большинство девушек хотят быть рядом с ней, потому что она привлекает к себе внимание парней. И, конечно, знаешь, почему парни хотят быть рядом с ней.

Она склонила голову набок и изучала меня.

– Не обижайся, но я чувствую, что ты игрок.

– Как-то так, – ответил я с усмешкой.

Она пожала маленьким точеным плечом и продолжила:

– В любом случае, в восьмом классе, она услышала, что все другие популярные девушки в школе, которые, притворялись ее подругами, говорили о ней всякие гадости в душевой. После этого, она пыталась подружиться с некоторыми непопулярными ребятами, но они чувствовали себя с ней неуютно, нервничая и пытаясь произвести на нее впечатление. Я надеюсь, что она действительно порвала с Джошем.

– Я тоже, – мгновенно выпалил я, думая о прошлой ночи.

– Он настолько одержим ей. Она сказала мне однажды, что ей жаль, что она не может переехать жить к нам, но так же она знает, что ее мама никогда не позволит этого. Я говорю ей, наплюй на все! Но она так не сделает. Она всегда беспокоится о том, чтобы радовать других, особенно свою мать, и в итоге сама становится несчастной. Ее мама внушила ей вести себя определенным образом, когда она еще была маленькой. В ее голове все окончательно перемешалось: собственные желания и ожидания матери. А что тебя конкретно беспокоит?

Как я уже сказал, эта девушка любила поговорить. Подводя итоги, чтобы удовлетворить ее, я сказал:

– В осовном то же самое.

Она вскочила, чтобы обнять меня.

– Я так рада, что в Брумфилде есть кто-то присматривающий за Джиджи. – Из-за этих слов, пару секунд я чувствовал себя виноватым.

– Не волнуйся, – заверил ее я. – Я собираюсь удостовериться, что жизнь Джанны с этого времени будет другой: дома и в школе.

Я чувствовал, что запутал сам себя. Я еще не решил, каковы мои намерения в этой новой игре между мной и Джанной. О том, что мне рассказала Сиси, я подумаю позже.

– Кстати, – начал я, – почему Джиджи?

Сиси гордо посмотрела на меня и объяснила:

– Сиси и Джиджи, они рифмуются.

Эта девушка была восхитительна. Могу понять, почему Джанна заботится о ней. Тем не менее, если бы она была моей сестрой, я бы вероятно заклеивал ее рот скотчем, когда болтовни становилось бы слишком много.

ДЖАННА

Я некоторое время не видела Калеба и была раздражена его отсутствием, и даже отметила это для себя. Может быть, он уехал домой. Можно ведь помечтать. В моей жизни и так достаточно дерьма. Что я сделала, чтобы Вселенная наказала меня таким злым, хитрым сводным братом как он?

Пока я дулась и жалела себя, я увидела как Калеб и Сиси выходят из ее комнаты в коридор. Что за черт? Он просто заправская шлюха. Привел девочку по имени Скайлар на вечеринку, а теперь ошивается рядом с Сиси. Что не так с Сиси? Это вообще не было похоже на нее. Лучшая подружка не должна тусоваться с твоим сводным братом. Может быть, они просто разобрались друг в друге. Это было больше похоже на Сиси. Я бы даже не волновалась за подругу, но это был Калеб. Они просто никогда не должны быть вместе.

Калеб подошел ко мне, и я сделала все возможное, чтобы игнорировать его, но он положил руку мне на плечо и спросил:

– Скучала по мне?

– Черт, нет, – сказала я ему язвительно.

– Джиджи, следи за языком! Иначе я вынужден буду сказать об этом маме! – он дразнил меня, притворяясь изумленным.

Я сказала сквозь зубы:

– Она не твоя мама, и для тебя я – Джанна.

– Знаешь, Джиджи, – начал он, словно не слышал меня, – я думаю, тебе нужно больше веселиться и думаю, что я тот самый человек, который поможет тебе в этом.

– Вряд ли, – ответила я с сарказмом. – Я не состою в группе «шлюшки по случаю».

Он был тих достаточно долго, а потом повернул мою голову так, чтобы я взглянула на него.

– Минуточку, – прошептал он. – Хорошо, этот образ уже запечатлен в моем мозгу. Придется оставить это на потом.

– Так грязно, – пробормотала я, содрогаясь от отвращения.

Он проигнорировал меня и продолжил:

– Завтра, когда я стану главным, мы поработаем над нашими новыми целями.

– Знаешь, я не понимаю, что ты имеешь в виду под словом цель . Если не считать, что твоя единственная цель в жизни – не иметь никаких реальных целей вообще.

– Знаешь, так оно и было в прошлом, но теперь у меня есть две цели. Убедить тебя получать больше удовольствий – это одна из них.

Он посмотрел на запястье, на несуществующие часы и сказал:

– Эй, уже за полночь! Технически, уже воскресенье и теперь ты должна делать то, что я говорю.

Прежде чем он успел сказать что-то еще, Джаред подошел к нам и попросил меня поговорить с ним наедине. Воспользовавшись возможностью отвязаться от Калеба, я быстро пошла с Джаредом к входной двери. Когда я посмотрела через плечо на Калеба, я увидела недовольное выражение на его лице. Хорошо, это было бы несправедливо, если бы только я испытывала раздражение.

Джаред и я сели на крыльцо. Спокойная летняя ночь, приятный ветерок.

– Спасибо что прервал нас. Он действует мне на нервы.

– В самом деле? – Джаред казался удивленным. – Мне показалось, что он довольно крут.

Я игриво пихнула его.

– Это потому, что он избил Джоша.

– Я рад, что вы расстались с Джошем.

Я смотрела, как ветер взъерошил темные волосы Джареда. Тогда я и заметила его напряжение.

– Ну, я не знаю, действительно ли мы расстались. Я имею в виду, что эти слова не были сказаны. Я игнорирую его звонки и сообщения весь день, но я еще не сказала ему, что все кончено. Я планирую официально закончить с ним. И даже не надеюсь избежать его возражений.

Джаред задумался на мгновение, прежде чем сказать:

– Определенно это хорошо для меня.

Спустя еще мгновение его губы коснулись моих. Во второй раз за одну ночь парень удивил меня. Я надеюсь, что это не какой-то новый тренд.

В этой статье мне хочется немного поговорить о таком понятии, как долг. И я имею в виду вовсе не деньги или какие-то материальные блага, а моральные долги. Те самые обязательства, которые мы сами себе придумываем или позволяем на себя навесить в угоду общественному мнению.

Видимо, для собственного удобства человечество даже классифицирует свои долги: родительский, служебный, супружеский, сыновний или дочерний и многие другие. Чтобы вдруг не запутаться, что и кому ты должен.

Складывается такое ощущение, что человек должен уже просто за факт своего рождения. Непонятно только, как и когда он успел столько задолжать. А потом школа, родительский авторитет и социум всячески культивируют в нас это чувство и преподносят его как ценность, положительное качество характера.

Это весьма распространенное заблуждение. Не спорю, что с людьми с гипертрофированным чувством долга очень удобно иметь дело. Ими можно манипулировать, нажимая на нужные кнопочки.

Но давайте задумаемся: а какова природа долга и чем подпитывается это чувство? Ответ очевиден - страхом и чувством вины! Мы боимся осуждения родных и близких, того, что о нас плохо подумают знакомые и пресловутая общественность - вот и отдаем долги. Но под таким гнетом вины и обязательств невозможно чувствовать себя счастливым. И тогда события развиваются по одному из двух сценариев: человек либо поднимает бунт, скидывает с себя ярмо или же продолжает выплачивать долги с процентами, чувствуя себя глубоко несчастным.

Путь долга - это всегда путь страданий, исключений здесь нет.

Но ведь что-то должно побуждать заботиться о стариках и детях, помогать бездомным животным или, в конце концов, ходить на работу! Конечно. И такая сила есть - любовь.

Только она вправе побуждать к каким-то действиям! Вспомните, с какой радостью и удовольствием вы выполняли желания и даже капризы любимого человека. Не потому что должны были ему, а потому что так хотелось. Другими словами, ваша природа, ваша душа просила именно об этом.

Жить в любви можно постоянно - для этого совершенно не обязательно вступать в отношения. Любовь - это естественный свет, сила, которая идет изнутри и побуждает вас к действиям . Это неиссякаемый источник счастья, радости и гармонии. Именно любовь вправе побуждать , а вовсе не навязанное кем-то (пусть и вами самими!) чувство долга.

Николай Бураков