Читательский дневник Михалков "Дремота и Зевота"

Красивое детское произведение, как и многие произведения уходит своими корнями в народный эпос, про волшебных существ, которые приносят детям сны, и в целом укладывают их спать. Произведение "Дремота и Зевота", часто приписывают Самуилу Маршаку, но это не верно.

Главные герои стихотворения волшебные существа: Дремота и Зевота - основное занятие которых укладывать детей во время спать. Тех детей, кто вовремя ложиться, героини желают приятных снов. На тех же детей, кто не желает ложиться спать, они насылают зевоту, которой заставляют малыша тоже отправиться в кровать.

Главная идея произведения : дети должны вовремя отходить ко сну.

Бродили по дороге Дремота и Зевота.

Дремота забегала в калитки и ворота,

Заглядывала в окна

И в щелочки дверей

И детям говорила:

Ложитесь поскорей!

Зевота говорила: кто спать скорее ляжет,

Тому она,Зевота, спокойной ночи скажет,

А если кто не ляжет

Сейчас же на кровать,

Тому она прикажет

Зевать, зевать, зевать!

"Про мимозу" Михалков

"Про мимозу" Михалков анализ и краткое содержание

Главный герой стихотворений маленький мальчик Витя, окруженный излишней заботой (гиперопекой) со стороны родителей. От такого обращения, характер мальчика портится и он начинает требовать от окружающих особого внимания, при этом у него пропадает интерес ко всему, к чему должны стремиться нормальные дети. В конце автор сравнивает Витю с растением - мимоза.

"Про мимозу" Михалков читать

Это кто накрыт в кровати
Одеялами на вате?
Кто лежит на трёх подушках
Перед столиком с едой
И, одевшись еле-еле,
Не убрав своей постели,
Осторожно моет щеки
Кипячёною водой?

Это, верно, дряхлый дед
Ста четырнадцати лет?
Нет.

Кто, набив пирожным рот,
Говорит: - А где компот?
Дайте то,
Подайте это,
Сделайте наоборот!

Это, верно, инвалид
Говорит?
Нет.

Кто же это?
Почему
Тащат валенки ему,
Меховые рукавицы,
Чтобы мог он руки греть,
Чтоб не мог он простудиться
И от гриппа умереть,
Если солнце светит с неба,
Если снег полгода не был?

Может, он на полюс едет,
Где во льдах живут медведи?
Нет.

Хорошенько посмотрите -
Это просто мальчик Витя,
Мамин Витя,
Папин Витя
Из квартиры номер шесть.

Это он лежит в кровати
С одеялами на вате,
Кроме плюшек и пирожных,
Ничего не хочет есть.

Почему?
А потому,
Что только он глаза откроет -
Ставят градусник ему,
Обувают,
Одевают
И всегда, в любом часу,
Что попросит, то несут.

Если утром сладок сон -
Целый день в кровати он.
Если в тучах небосклон -
Целый день в галошах он.

Почему?
А потому,
Что всё прощается ему,
И живёт он в новом доме,
Не готовый ни к чему.

Ни к тому, чтоб стать пилотом,
Быть отважным моряком,
Чтоб лежать за пулемётом,
Управлять грузовиком.

Он растёт, боясь мороза,
У папы с мамой на виду,
Как растение мимоза
В ботаническом саду.

Чистописание Михалков для читательского дневника (кратко)

Герой произведения, только учится писать. В стихотворной форме рассказывается, как не легко приходится, мальчугану в этом деле. Ему приходится не один раз вырывать страницу, сначала из за того, что перо проткнуло тетрадь, потом из за ошибки, затем из за кляксы. Данные детали позволяют нам понять, что стихотворение написано очень давно, еще в те времена когда дети писали при помощи металлических перьев и чернил. Но герой произведения не сдается, даже на соблазнительные звуки доносящиеся с улицы. Ведь он понимает, что: "Стать учёным не легко!"

Чистописание Михалков читать текст

Писать красиво не легко:
"Да-ёт ко-ро-ва мо-ло-ко".
За буквой буква,
к слогу слог.
Ну хоть бы кто-нибудь помог!

Сначала "да", потом уж "ёт".
Уже написано "даёт",
Уже написано "даёт",
Но тут перо бумагу рвёт.

Опять испорчена тетрадь -
Страничку надо вырывать!
Страничка вырвана, и вот:
"Ко-ро-ва мо-ло-ко да-ёт".

"Корова молоко даёт",
А нужно всё наоборот:
"Даёт корова молоко"!

Вздохнём сначала глубоко,
Вздохнём, строку перечеркнём
И дело заново начнём.

"Да-ёт ко-ро-ва мо-ло-ко".
Перо цепляется за "ко",
И клякса чёрная, как жук,
С конца пера сползает вдруг.

Одной секунды не прошло,
Как скрылись "ко", и "мо", и "ло"...

Ещё одну страничку вон!

А за окном со всех сторон:
И стук мяча, и лай щенка,
И звон какого-то звонка, -
А я сижу, в тетрадь гляжу -
За буквой букву вывожу:
"Да-ёт ко-ро-ва мо-ло-ко"...

Да! Стать учёным не легко!

Выработка у учащихся начальной школы навыка правильного, четкого, красивого письма, каллиграфического стиля - дело серьезное и кропотливое. Оно требует от учителя большого напряжения, знаний и проведения систематических упражнений.

Но все трудности в привитии этого навыка, в развитии у детей внимания и аккуратности должны быть преодолены ввиду большого значения письма. Письменная речь - одно из важнейших средств общения.

И. В. в своем труде по языкознанию указывает, что без обмена мнениями, «...без языка, понятного для общества и общего для его членов, общество прекращает производство, распадается и перестаёт существовать, как общество. В этом смысле язык, будучи орудием общения, является вместе с тем орудием борьбы и развития общества».1 «...появление письменности, зарождение государства, нуждавшегося для управления в более или менее упорядоченной переписке, развитие торговли, ещё более нуждавшейся в упорядоченной переписке, появление печатного станка, развитие литературы, - говорит И. В. Сталин, - всё это внесло большие изменения в развитие языка».2

Имея столь важное значение в жизни народа, письмо тем самым приобретает такое же значение и для каждого отдельного человека. Правильный и красивый почерк облегчает чтение любого рукописного текста, способствует более легкому и широкому общению между людьми во всех областях общественной деятельности, вызывает естественное чувство удовлетворения как пишущего, так и читающего, создает предпосылки для более живой работы мысли.

«Приучая школьников к аккуратному и точному выполнению письменных работ, выправляя их почерк, учитель воспитывает у учащихся уважение к своему труду, ответственное отношение к выполняемому заданию, привычку к чистоте и порядку».3

1 И. Сталин. Марксизм и вопросы языкознания. Госполитиздат, 1952, стр. 23.

2 Там же, стр. 26-27.

3 Методическое письмо «Единый школьный режим грамотного письма и культуры речи». Учпедгиз, 1952, стр. 12.

Поэтому, обучая чистописанию, учитель должен постоянно стремиться к тому, чтобы привить учащимся знания и навыки правильного, разборчивого и скорого письма, ибо от их прочности будут зависеть, в известной мере, дальнейшие успехи в обучении каждого школьника.

XIX съезд Коммунистической партии. Советского Союза, открывший новые перспективы в деле дальнейшего йодъема культурного уровня нашего народа, в своих директивах наметил новую ступень в деле развития народного образования: переход от семилетнего образования к всеобщему среднему образованию (десятилетка) и переход к всеобщему политехническому обучению

​Чистописание

Текст: Владимир Березин

рассказать друзьям:

0

0

Писатель-пешеход Владимир Березин о клавишах, пёрышках и неумолимом времени.

... «Да-ёт ко-ро-ва мо-ло-ко».
Перо цепляется за «ко»,
И клякса чёрная, как жук,
С конца пера сползает вдруг.
Одной секунды не прошло,
Как скрылись «ко», и «мо», и «ло»...
Ещё одну страничку вон!
А за окном со всех сторон:
И стук мяча, и лай щенка,
И звон какого-то звонка, -
А я сижу, в тетрадь гляжу -
За буквой букву вывожу:
«Да-ёт ко-ро-ва мо-ло-ко»...
Да! Стать учёным не легко!

Сергей Михалков, «Чистописание»

Я на старости лет тоже поучаствовал в тотальном диктанте. Правда, заочным образом, и с не слишком хорошим результатом: три лишние запятые, одна пропущенная, и одна потенциальная ошибка (я написал правильно не потому, что знал, как надо, а оттого, что угадал).

Мне повезло, потому что мой текст диктовал сам писатель Юзефович, и, к тому же, это лучший текст, что я там видел за эти годы.

Безотносительно от проверочной функции, он хорош сам по себе - и эстетически, и идеологически, и, вообще, как хотите.

Там хорошо всё - и равновесие трёх частей и трёх городов, сама интонация, а особенно - доброжелательность автора к мирозданию вообще и читателю в частности. Правда, я видел, как пермяки обиделись за стерлядь и начали говорить, что в диктанте - ошибка, стерлядь у них вовсе не пропала, и этой стерлядью они любой город затмят, но моего пафоса это ничуть не убавляет.

Но я хочу сказать о другом: я в своё время прошёл через обычные для советского школьника уроки чистописания - рисование палочек и элементов букв, тетрадь в линейку, парта с откидными крышками, крашеная сверху зелёной масляной краской, а снизу - коричневой. Причём под слоем зелёной угадывались ложбинки для перьевых ручек и углубление для чернил.

Чернил! Кажется, сюда наливали чернила - так, по крайней мере, мне объясняли.

Меня учили писать от руки правильно и разборчиво, и я подумал, что будь я реальным участником тотального диктанта и сдай написанное от руки, то в паре мест мне бы могли насчитать ошибки за почерк.

Кляксы, описанные в стихах Барто и Михалкова, у современного школьника вызывают недоумение

В моём детстве существовала презумпция вины в зоне «неразборчивого», иначе говоря, нужно было написать понятно. Было ужасное слово помарки - за помарки снижали оценку. Как-то чёткий и вечный мир был разрушен, в него пришло новое правило - в заглавной, то есть прописной букве «А» нужно было писать завиток вместо поперечины. Завиток начинался у правой ноги и двигался подобно фигуре Лиссажу, с которой я познакомился позднее, наверх и влево, чтобы затем уйти на соединение со следующей буквой или оборваться в пустоту. Затем правила поменялись, и букву стала пересекать простая чёрточка. Это занятие ненавидели многие, не скажу, что все - впрочем, педагоги говорили, что мелкая моторика каллиграфии стимулирует работу мозга.

Каллиграфия - непростое искусство: улучшение эстетики затрудняет утилитарное понимание. Каллиграфия прямо привязана к инструменту письма - перьевые ручки старого образца позволяли делать буквы такими, какими мы видим их в старых прописях - широкими сбоку и утончающимися при поворотах. Шариковая ручка уравняла толщину, а теперь на смену ей пришли гелевые. Кляксы, описанные в стихах Барто и Михалкова, у современного школьника вызывают недоумение.

Стал редкостью мел - то письмо на доске, при котором ты тянулся к верхнему краю и школьную форму обсыпала белая мука ненаписанных букв. Сейчас пишут фломастерами - по крайней мере, в тех школах, где я обретался.

Моторика всё так же мелкая, но - другая.

Чистописание, исчезнувшее с настоящими гимназиями, вернулось в СССР в тридцатые, когда «школа, как баржа с арестантами, все дальше и дальше отходила от берегов свободы и экспериментов послереволюционных лет. Были упразднены должности освобожденных классных руководителей, в первом и втором классах снова, как при „старом режиме“, введено чистописание (бывшая каллиграфия), появились „прописи“ - тетради, в которых типографским способом были запечатлены идеально написанные значки и буквы, а проведённые в них жирные и волосяные линии стали предметом изучения и подражания. Обязательным орудием труда первоклассника стало перо №86. Перо „лягушка“ поощрялось меньше, а перо „солдатик“ кое-где было запрещено вовсе за неспособность проводить волосяные линии. В школах вообще повысились требования к грамотности и к соблюдению порядка в русском языке» * - Андреевский Г. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930-1940-е годы. - М.: Молодая гвардия, 2008. С. 123.
.

Было и есть много пособий по каллиграфии - но сейчас они скрылись куда-то в тень общественного сознания, а я-то застал ещё страшные книги родом из прошлых времён. Одна из них была напечатана Учпедгизом ещё когда в Мавзолее лежало два тела и город на Волге назывался именем битвы.

В ней говорилось об идеальном письме так:

«1. Правильным и красивым считается только наклонное письмо, при котором буквы пишутся под углом в 65°. Наклонное письмо естественней, чем письмо прямое, так как соответствует лучшему, более спокойному положению руки, корпуса и головы. Если, например, положить лист бумаги или тетрадь перед собой не наклонно, а прямо, и начать писать, то при движении предплечья слева направо, с сохранением в одном и том же положении локтя, строка неизменно будет устремляться кверху. Для того чтобы писать её строго по линейке, приходится все время «укорачивать» кисть и предплечье. Длительное письмо при таком положении вызывает появление болезни - так называемого писчего спазма. При наклонном письме возможность писчего спазма исключается. Только при наклонном письме сохраняется единообразный почерк, его разборчивость и ритмичность. Наклонное письмо наиболее пригодно для развития скорописи (И. Е. Евсеев). Прямое письмо нередко обращается в так называемое зеркальное письмо (с наклоном в левую сторону), которое имеет крайне неразборчивый и безобразный вид. В защиту прямого письма обычно выдвигалось то соображение, что оно требует нормальной посадки детей, следовательно, гигиеничнее, чем наклонное. Но это соображение нельзя признать правильным, потому что наклонность письма достигается не за счёт посадки, а благодаря положению тетради.

2. Правильное и красивое письмо обязательно должно иметь нажим, который придает ему ритмичность и разборчивость. Нажим в письме учащихся вырабатывается путём применения правильных приемов и длительных упражнений. При движении пера вниз его кончики раздвигаются. Получается жирная черта. При движении пера кверху его кончики сближаются. Образуется тонкая волосная черта. <...> Среди многих пишущих, в том числе и детей, нередко создается ложное предубеждение против нажима, и они во избежание его начинают писать боком пера. Им кажется, что письмо без нажима чище, опрятнее. Но письмо, состоящее из густо переплетающихся, волосных, одинаковых черт, конечно, не может быть разборчивым, ритмичным, а, следовательно, и красивым. Очень важно также, чтобы дети писали не просто с нажимом, а соблюдали разные виды нажима, например, при письме прямой черты, прямой черты (палочки) с закруглением внизу, овалов и полуовалов, пламевидных черт.

3. Строчные буквы должны быть одной высоты; заглавные тоже должны иметь определенную высоту и намного превосходить размеры строчных букв. Высота строчных букв на протяжении первых трёх лет обучения постепенно изменяется. В I классе дети пишут буквы высотой в 8 мм, во II классе - в 5 мм и в III - в 3 мм.

В прежнее время наши каллиграфы, например, П. Е. Градобоев, держались взгляда, что заглавная буква может превосходить по высоте строчную в 3–4 раза. В настоящее время советские методисты стоят на той точке зрения, что заглавная буква в I классе при письме по косым линейкам большого размера должна превосходить строчную в 2 раза, а начиная со II класса как при письме по двум линейкам, так и при письме по одной линейке - в 2½ раза. Таким образом, при обычном письме (скорописи) высота заглавных букв составляет 7,5 мм. <...> Однако для того чтобы письмо было красивым, необходимо соблюдать не только одинаковую высоту букв, но и правильное соотношение между высотой и шириной буквы. Нормальным следует считать такое соотношение, при котором длина основного элемента, например, овала или наклонной черты с нажимом и закруглением внизу, относится к его ширине, как 2:1. Отношение высоты к ширине буквы будет изменяться в зависимости от количества элементов букв.

Безотрывность письма была так же убедительна, как красное служебное удостоверение

4. Для соблюдения правильности и красоты почерка соединительные черты между буквами, а также тонкие волосные черты элементов пишутся с одинаковым наклоном. Правда, этот наклон несколько больше наклона основных элементов, а черты более отлоги, чем черты основных элементов, тем не менее однообразный наклон волосных черт придает всему почерку ровный и ритмичный характер.

5. Наконец, для соблюдения правильности и красоты почерка очень важно равномерно располагать буквы в слове и слова на строке. Все строки должны начинаться на одной вертикальной линии. Поля обычно делаются шириной в 3 см. Слова следует писать так, чтобы между ними были одинаковые промежутки, равные ширине рукописной буквы т. Буквы в слове должны размещаться с одинаковыми интервалами, которые при скорописи будут несколько шире основного элемента буквы, но совершенно равномерны. Это придаёт всему почерку строгую ритмичность, а следовательно, и красоту. <..>

Только при соблюдении всех пяти условий, а также при правильном начертании овалов, которые должны сохранять классическую эллиптическую форму, и при совершенной прямизне наклонных черт учитель может добиться у учащихся красивого письма» * - Боголюбов Н. Методика чистописания. - М.: Учпедгиз, 1955. С. 16-18. .

Безотрывность письма была так же убедительна, как красное служебное удостоверение, нажим так же уверен, как ритм парадных колонн по брусчатке Красной площади. О, вот там был дух настоящей советской каллиграфии. К примеру, советовали установить «каллиграфический режим школы <...> в таком виде:

«...2. Тетради по всем предметам оформляются одинаково: каждая тетрадь должна быть надписана, иметь поля шириною в два пальца (3 см) и содержать установленное по стандарту количество листов. <...>

3. Как классные, так и домашние работы выполняются чернилами одного цвета, предпочтительнее чёрными.

4. Пишут ученики ручками установленного образца: длиною в 15 см и толщиною в 0,8 см. Употребление коротких, цельнометаллических или утолщённых ручек воспрещается.

5. При письме учащиеся должны соблюдать установленную посадку, т. е. сидеть, не наклоняя низко голову, правильно держа ручку и положив наклонно тетрадь.

6. Письмо должно быть наклонным, с углом наклона в 60–65° с нажимом, с правильной постановкой пера. Пользоваться при письме можно только острым пером, лучше № 86, и ни в коем случае не применять пера „рондо“ и вообще перьев с тупым концом.

Теперь от руки нужно писать всё меньше и меньше, рукописное редуцируется в подпись

7. Начертание всех букв должно соответствовать установленным Министерством просвещения образцам.

8. При письме не допускаются подчистки, применение резинки. Следует просто зачеркнуть неправильно написанное и аккуратно надписать сверху.

9. Применение черновиков допускается только при решении контрольных задач и при письме сочинений, причём и черновики должны быть написаны четко.

10. Каждую работу следует соответствующим образом оформить, т. е. в начале работы указать дату, написать заглавие, расположив его в середине особой строки.

11. При письме нельзя допускать никаких сокращений слов; например, нельзя писать т. к. вместо так как, уч-цы вместо ученицы и т. п.

12. Все строки должны начинаться на одинаковом расстоянии от края страницы и заканчиваться у границы поля.

13. Для исправления ученических письменных работ учитель пользуется только красными чернилами. <...>

15. Всякого рода объявления, вывешиваемые в школе, а также заметки и статьи в стенгазетах должны оформляться с соблюдением основных требований каллиграфии» * - Боголюбов Н. Методика чистописания. - М.: Учпедгиз, 1955. С. 138-139. .

Теперь от руки нужно писать всё меньше и меньше, рукописное редуцируется в подпись. Даже в юридических документах, которые заполняются на месте от руки, вставляются только личные данные, которые, скоро будут вводиться в документ с голоса. А затем цифровая подпись окончательно завершит эпоху письма в прямом смысле этого слова.

С методикой записи от руки связано много неинтересных публичных переживаний. Довольно много людей утверждает, что перо в руке (нечаянный каламбур) способствует лучшей работе головного мозга etc. Говорят, что написанное от руки лучше удерживается в памяти, каллиграфия способствует чувству изящного, и много прочих благоглупостей в стиле глянцевых парикмахерских журналов. Даже те исследования, что пересказываются подробно, вызывают сомнения в области постановки задачи, а эмоциональный стиль напоминает споры про «тёплый ламповый звук» и то, что «запах книг не заменишь ничем». Все эти «Пять причин, почему ручка лучше клавиатуры» и «Двенадцать поводов к совершенствованию техники письма от руки» совершенно не очевидны, и бьются более или менее остроумным оппонентом.

Более того, достаточно циничный спорщик может сочинить свои «Пять причин, отчего цифровая запись лучше рукописной» и «Дюжина способов улучшить технику набора».

Огромные массивы текстов - дневники, письма, предсмертные записки, черновики и заметки, никогда не будут прочитаны именно потому, что они написаны от руки, оттого, что неразборчив почерк, буквы слились воедино, чернила подмокли и расплылись. Они не будут прочитаны потому ещё, к этому огромному морю слов не приделать поисковой машины - и судьбы миллионов людей, бывших свидетелями удивительных событий, так и останутся на бумаге. Хотя были записаны каллиграфическими буквами, а бумага ещё хранит чуть слышный запах духов, которые уже не производят на планете - но всё это истлеет на дачных чердаках, будет съедено архивными мышами, залито пожарной или водопроводной водой.

Писатели, за редким исключением, малооплачиваемые, тревожные и испуганные жизнью люди

Иногда любители возвышенного привлекают себе на помощь авторитет писателей. Это довольно сомнительная помощь - во-первых, в нынешнем веке писатели вовсе не пользуются тем авторитетом, который у них был в те времена, когда книга замещала собой большую часть знаний об этом и других мирах, то сейчас это не так. Писатели, за редким исключением, малооплачиваемые, тревожные и испуганные жизнью люди. Да и высокооплачиваемые не обязательно являются образцами мудрости и душевного здоровья. Часто глянцевые журналы сообщают нам, что Иван Синдерюшкин пишет только гусиным пером и только из Михайловского, а Джон Пинхасович - только серебряной ручкой «Харкер», и ты ловишь себя на стыдном вопросе: кто эти люди?

Во-вторых, чьи-то личные привычки не всегда полезны другим.

В-третьих, никакого соответствия между качеством текстов и способом записи нет. Были люди, создававшие дурные вещи и имевшие прекрасный почерк, равно как мы знаем множество прекрасных авторов, писавших как курицы лапами.

Но были и авторы, которые успешно начитывали свои произведения босоногим ученикам в хитонах, петербургским стенографисткам и маленькому чёрному диктофону. Были и люди, всю жизнь печатавшие на пишущих машинках. Шелестели слова «одинаковая сила удара», «Эрика» берёт четыре копии, звякал предупредительно колокольчик каретки. Смазка, лента, копирка... Куда это всё провалилось? Туда же, куда кассетные магнитофоны и телефоны с дисковыми номеронабирателями.

Бытовая культура сменяется быстро и неумолимо.

Стук-стук клавишами, скрип-скип стальное пёрышко, хлюп-хлюп чернила в насосике ручки - кому со смешной резинкой-соском, а кому с винтовым поршнем.

Конечно, что-то остаётся в быту - видел я и работающий фонограф (а уж шик показанного на даче угольного самовара пережили многие).

Однако перемены бытовой культуры неумолимы - и скоро для тестирования можно будет выдавать одноразовый прибор.

А так - тотальный диктант остаётся самым распространённым явлением в области письма от руки.

Вот что думал я, когда обнаружил, что не могу, одновременно открыв два окна на экране, записывать в одно, а слушать ролик в другом.

Записал так, для себя, попросту, гелевым по жёлтому - о коньяке и стерляди, буксирах-трудягах и улицах, расходящихся от далёкой реки.

Записал - и вернулся к клавишам.

Там - стук-стук, скрип-скрип, а в этом мире - клац-клац или вовсе тихий шорох пальцев по прочному стеклу.

Одно, кажется, верным - предсмертные стихи довольно сложно написать кровью с помощью клавиатуры. Но в том, что этот навык исчезает - мало дурного.

Трудно учиться писать по – началу. Ребенок впервые берёт ручку и должен проводить правильные линии, петельки и различные размеры крючков. Пишем красиво, правильно прописываем каждый крючок, соединяя гласный и согласный, получаем слог, как часть любого слова. А соединяя слоги, получаем аккуратно написанное слово.

Старались слово написать по слогам: «даёт». Но, не удачно это сделали, и получилось что нужно вырвать лист в тетрадке в косую линейку и переписать всё по – новому. Удалили лист из тетради и снова пишем: «Даёт парное молоко корова!» А надо было написать: «Корова парное молоко даёт!». Успокоимся, сделаем глубокий вдох – выдох, ещё раз глубоко вздохнём и нашу строчку зачеркнём. И попытаемся спокойно повторить и каждую букву красиво написать. И вот у нас пятно в тетрадке, замазало все буквы слова. И снова рвём страницу мы, потому что буквы под кляксой не видны.

Слышны на улице различные звуки: « Громкий звон, пронзительный лай собаки, стук мяча, ребятня в прятки играет, друг змея воздушного запускает!» А вам нельзя сейчас гулять, надо предложение писать и вот уже я в пятый раз пишу всё те же слова: « Даёт парное молоко корова!» Стараюсь, все буквы вывожу и над учебником сижу. Точно, чтобы знаменитым учёным быть, надо грамматику и арифметику выучить.

Да, ребята, ученье труд и без знаний русского и математики вас никуда не возьмут! А начинается всё с букв алфавита, счёта цифр от 1 до 100.

Трудно учиться правильно, писать прописные строчные и заглавные буквы. Надо быть внимательным, чтобы тетрадь быстро не «худела», листы часто нельзя вырывать. За исправления, помарки и вычёркивания, снижается оценка.

Чем больше вы пишите, тем лучше у вас получается. Уникальный художественный почерк - искусство.

Чистописание – наука красиво, правильно и аккуратно писать в тетради.

Картинка или рисунок Чистописание

Другие пересказы для читательского дневника

• Краткое содержание сказки Волшебная лампа Аладдина

  В Персии жил бедный мальчик Аладдин, его поведение было очень плохим, он бездельничал и воровал фрукты в чужих садах. Когда мальчику исполнилось 15 лет, к нему пришел монах магрибинец и представился родным дядей.

• Краткое содержание Джельсомино в Стране лжецов Родари

  В маленьком городке в Италии появляется на свет мальчик по имени Джельсомино, у которого был очень громкий голос, в результате этого, все вокруг рушится. Его учитель из Школы думает, что голос Джельсомино

Геша Черемыш – пятиклассник – пришел учиться в новую школу. Чтобы быть в центре внимания, мальчик решил выдать себя за младшего брата летчика-героя Климентия Черемыша.

• Краткое содержание Флаги на башнях Антон Макаренко

  Действия романа «Флаги на башнях» А.С. Макаренко разворачивается в годы первой пятилетки. Страну наводнили беспризорники, по разным причинам попавшие на улицу. Дети занимаются мелким хулиганством

• Краткое содержание Сказание о белгородских колодцах

  Владимир князь отправился за воинами в Новгород, пока его не было, печенеги пришли на Русь. Засели они в Белгороде и окружили город. Белгород был хорошо укреплен и долго держал оборону, только вот есть людям становилось нечего, начинался голод

Из истории клякс [Филологические наблюдения] Богданов Константин Анатольевич

Первые уроки: чистописание в советской школе

В ряду немногих традиций, связывавших советское школьное образование с образованием дореволюционным, чистописание опушалось дисциплиной, которая была фактически неизменной вплоть до реформы начальной школы конца 1960-х годов. В 1969 году чистописание в качестве отдельной школьной дисциплины было упразднено из практики преподавания, сохранив о себе рудиментарные воспоминания так называемыми «минутами чистописания», которые продолжали отводиться для обучения каллиграфическому письму в начальных классах школы. Сокращению времени на обязательную для школьника каллиграфию сопутствовало и изменение принципов самой каллиграфии: на смену отрывному письму, требовавшему от учащихся навыков раздельного написания букв, методисты Академии педагогических наук ввели в школьное преподавание практику безотрывного курсива с изменением в начертании и самих букв - почерк с нажимными (и основании букв) и волосными (вверху букв) линиями сменился почерком, требовавшим одинаковых по толщине линий. Обоснованность этих изменений объяснялась учеными методистами тем, что прежние навыки каллиграфии препятствуют скорописи и содержательному усвоению текста. Стоит заметить, что сама эта аргументация была не нова и высказывалась уже до революции. Так, например, по утвержденному в 1871 году при министре народного просвещения графе Д. А. Толстом новому уставу гимназий план учебы в приготовительных классах предусматривал уменьшение уроков чистописания в пользу изучения древних языков. Советские методисты о древних языках уже не упоминали, но тоже сетовали на то, что уроки чистописания отнимают у детей силы и время от более важных уроков.

В воспоминаниях тех, кто помнил дореформенные уроки чистописания, последние очень часто изображаются как кара и проклятие маленького человека. Для обучения чистописанию служили Прописи - печатные образцы рукописных букв, которые ученики должны были многократно переписывать от руки. В советской школе Прописи букв, дополнявшиеся Прописями предложений и разного рода поучительных сентенций, нужно было воспроизводить в специальных тетрадях в косую линейку (в первом классе использовались тетради в три линейки, во втором - в две и с третьего - в одну линейку).

С конца XIX века и до конца 1950-х годов ученики пользовались т. н. чернильницами-непроливайками - стеклянными цилиндрическими стаканчиками, верхняя часть которых представляла опрокинутый конус с небольшим отверстием для ручки; в школе при этом использовались, как правило, фиолетовые чернила, которые изготовлялись на водной основе и поэтому требовали достаточно долгого времени для высыхания.

Вплоть до конца 1960-х годов в начальных классах советской школы писали, как и до революции, простыми ручками, представлявшими собою деревянные палочки с металлическим наконечником, куда вставлялось перо. Перья были нескольких типов, каждый из которых имел определенный номер. Так, в начальной школе использовались перья под номерами 11 и 86, позволявшие добиваться нажимных и волосных линий; в средних классах писали более жесткими перьями с меньшими требованиями к толщине линий и в старших - перьями, дававшими однообразную линию. Писать такими перьями было непросто: для получения нажимных и волосных линий нужно было уметь менять давление на перо; к кончику пера часто цеплялись ворсинки бумаги («волоски»), соскобленные при слишком сильном нажиме, и сгустки чернил со дна чернильницы, к тому же количества чернил, захватываемого таким пером при макании в чернильницу, хватало на написание всего нескольких букв, поэтому макать его в чернильницу приходилось очень часто, что приводило к всевозможным помаркам и кляксам. При этом требования к отсутствию таких помарок на уроках чистописания были неизменно строги: наличие клякс обязывало ученика к переписыванию (и нередко многократному) уже написанного, отравляя ему и без того нелегкую школьную жизнь.

В упоминании о кляксах мемуаристы редкостно солидарны: кляксы - это беда и враг советского школьника вплоть до эпохи усовершенствованных поршневых и шариковых ручек. Показательно, впрочем, что появление шариковых ручек и разрешение ими пользоваться в школе хронологически не совпадают: в середине 1970-х годов, когда шариковые ручки уже были в повсеместной продаже, ими, по ведомым лишь учителям соображениям, было запрещено пользоваться в школе, и ученики продолжали писать поршневыми авторучками, которые хотя и уменьшали опасность клякс, но все же не исключали их вовсе. Не удивительно, что мемуарная литература советского периода о школе пестрит упоминаниями о кляксах и, что тоже немаловажно, предстает в этом смысле преемственной по отношению к воспоминаниям о школе дореволюционной. Поколение, которое хотя бы в какой-то степени еще помнит о чернильных ручках, может понять детские страдания над чистописанием, описанные, например, в воспоминаниях Л. Н. Толстого («Детство», 1852):

Когда дошло дело до чистописания, я от слез, падавших на бумагу, наделал таких клякс, как будто писал водой на оберточной бумаге;

у С. Т. Аксакова («Детские годы Багрова-внука», 1858):

Дядя Сергей Николаич <…> начал меня учить чистописанию, или каллиграфии, как он называл, и заставил выписывать «палочки», чем я был очень недоволен, потому что мне хотелось прямо писать буквы; но дядя утверждал, что я никогда не буду иметь хорошего почерка, если не стану правильно учиться чистописанию, что наперед надобно пройти всю каллиграфическую школу, а потом приняться за прописи <…>. Не видя конца палочкам с усами и без усов, кривым чертам и оникам, я скучал и ленился;

или у М. Е. Салтыкова-Щедрина («Пошехонская старина», 1887–1889):

Перо вертелось между пальцами, а по временам и вовсе выскользало из них; чернил зачерпывалось больше, чем нужно; не прошло четверти часа, как разлинованная четвертушка уже была усеяна кляксами; даже верхняя часть моего тела как-то неестественно выгнулась от напряжения <…>. Недели с три каждый день я, не разгибая спины, мучился часа по два сряду, покуда наконец не достиг кой-каких результатов.

В изданном в 1861 году на русском языке руководстве известного немецкого педагога Адольфа Дистервега «Начатки детского школьного образования» преподавателю младших классов рекомендовалось при самом начале обучения проводить разъяснительные беседы о вещах, с которыми дети будут иметь дело в процессе учебы; в частности - о чернилах и писчих принадлежностях. Как пример такого разъяснения здесь же приводился текст, который без какого-либо изменения можно было бы использовать и сто лет спустя:

Чернила служат для того, чтобы ими писать. Они жидки и текут, если их вылить. Если обмакнуть в них перо, то на пере останется часть чернил. Если обмакнуть перо в чернила слишком глубоко, то часть их в виде круглого шарика или капли упадет с пера и сделает чернильное пятно. Чернила, налитые в склянку или в другой сосуд, имеют ровную или горизонтальную поверхность <…>. Обыкновенные чернила имеют черный цвет; но бывают также чернила красные, зеленые, голубые и других цветов <…>. Готовых чернил природа не производит; их делают или приготовляют люди из чернильных орешков, железного купоросу, уксусу и поды. Поэтому чернила суть произведения не природы, а искусства. Чернила наливаются в небольшие стеклянные сосуды, называемые чернильницами.

Современному поколению понять эти наставления сложнее. Между тем давно замечено, что традиционные практики научения складываются не только из их содержательных, но и формальных компонентов. Степень поколенческой преемственности у детей предреволюционной и советской поры в этом отношении выше, чем у детей, прошедших советскую школу и тех, кто учится и школе сейчас. В последнем случае граница между поколениями пролегает там, где, фигурально выражаясь, заканчиваются чернильные кляксы.

Маршалл Маклюэн, а вслед за ним и другие специалисты в области медиальной антропологии и теории средств массовой коммуникации много писали о зависимости смысла информации от характера ее медиальной передачи («The media is message») и эффектах ее пространственной, проксемической антропологизации («Extensions of man»). Применительно к истории образования эти положения могут получить свое развитие в аргументации, которая соотносила бы доступ к общеобязательному фоновому знанию коллектива и информационным ресурсам власти с опытом надлежащей каллиграфии как практикой определенного телесного (само)контроля. Изучение социально-психологических особенностей такого контроля, во всяком случае, обязывает к учету физических процедур, которые имплицитно связывают телесный опыт с коммуникативно-функциональными тактиками идеологии, если под идеологией понимать не только вербальные, но и вневербальные приемы конструирования действительности. Образовательная роль чистописания представляется при этом более значительной, чем всего лишь роль начальной стадии в овладении алфавитом, письмом и грамотностью.

На фоне современной компьютерной эпохи педагогические условности, которыми было обставлено овладение нормативным для советского школьника образованием, выделяются нацеленностью на физическую «гигиенизацию» письма: умение писать от руки подразумевает заботу о чистоте, но чистота письма- как навыка, изначально требующего рукописных усилий, - распространяется, условно говоря, и на чистоту тела, а шире - на саму практику письменной коммуникации, приобретающей в этих случаях функциональный статус непосредственной или контактной коммуникации (face-to-face communication). Антропологические составляющие последней - ее «аксиальный» (т. е. направленный на определенного адресата) и взаимообратимо-ответный (предполагающий ролевой обмен адресата и адресанта сообщения) характер - определяют собой, как хорошо известно из фольклорно-этнографической классики, медиально-коммуникативный облик архаических устных культур. Но в том же заключается и медиальное своеобразие чистописания, выражающееся в том, что оно придает самой практике письма значение (квази)устной коммуникации.

В качестве базового этапа в овладении навыками письма - медиального средства, которое со времен Платона привычно оценивается в терминах отчуждения информанта от информации и от тех, кому эта информация адресуется, - чистописание сохраняет «промежуточную», или, если угодно, компромиссную функцию непосредственного коммуникативного контакта и (взаимоконтроля информантов.

В наиболее явном виде связь образовательных навыков письма и неизбежности/оправданности такого контроля выражается в телесных наказаниях учащихся за помарки на письме. Применительно к русским материалам из многочисленных свидетельств такого рода типичны, например, воспоминания Н. А. Лейкина, оставившего (что немаловажно) сочувственный портрет учителя чистописания Реформатского училища начала 1850-х годов в Санкт-Петербурге:

Учитель чистописания, Мессер, худой и длинный старик в вицмундире, в парике. Прописи чистописания его были тогда приняты чуть ли не во всех учебных заведениях. На чистописание тогда обращалось огромное внимание. <…> Мессера любили, хотя он, иногда раздраженный неряшливостью учеников при чистописании, колотил особенно неряшливых линейкой по пальцам.

Схожим образом изображал уроки чистописания А. Куприн, иллюстрируя устами своего героя-писаря суровости педагогики эпохи Николая I:

Учили нас всех писать единообразно, почерком крупным, ясным, чистым, круглым и весьма разборчивым, без всяких нажимов, хвостов и завитушек. Он и назывался особо: военно-писарское рондо, чай, видели в старинных бумагах? Красота, чистота, порядок. <…> Сколько я из-за этого рондо жестокой учебы принял, так и вспомнить страшно. Сидишь, бывало, за столом вместе с товарищами и копируешь с прописи: Ангел, Бог, Век, Господь, Дитя, Елей, Жизнь… - а учитель ходит кругом и посматривает из-за плеч. Ну, бывало, не остережешься, поставишь чиновника, сиречь кляксу, или у «ща» хвостик завинтишь на манер поросячьего, а он сзади сграбастает тебя за волосы на макушке и учнет в бумагу носом тыкать: «Вот тебе рондо, вот тебе клякса, вот тебе вавилоны». Всю бумагу, бывало, собственными красными чернилами зальешь.

В XIX веке такие наказания, впрочем, равно характеризуют общеевропейскую и североамериканскую педагогическую традицию, допускавшую и извинявшую поведение учителей, описанное, например, в воспоминаниях Томаса Бейли Олдрича (1836–1907):

Прилежание и внимание - украшение примерного ученика. Мистер Мольбери расхаживал между партами с желтой лакированной линейкой наготове. Ходил он на цыпочках, еле слышно. Но стоило вам шепнуть словечко соседу или посадить кляксу на разграфленный лист, как линейка с размаху опускалась вам на пальцы. Мистер Мольбери вырастал за вашей спиной точно из-под земли. Глаза у него были как два буравчика, маленькие и острые, и он сразу видел, что делается во всех четырех углах класса. Мы терпеть не могли уроков чистописания.

Обширная литература, посвященная на сегодняшний день изучению таких и подобных им «телесных импликациий» письменности в истории культуры, оказывается при этом тем полезнее, что позволяет судить о степени физического - пусть позднее и менее непосредственного - контроля над теми, от кого требовалось писать не только правильно, но и чисто. Навыки чистописания, а шире - эстетические нормативы каллиграфии заслуживают в этом отношении отдельного изучения хотя бы потому, что являются небезразличными к социальному статусу тех, кто наделяется правом и обязанностями транслятора социально значимой информации. В такой системе ценностей неумение писать чисто, равно неумению писать грамотно, и наоборот. Грязь на письме свидетельствует о необразованности, но также и низком габитусе пишущего. Так, например, в рассказе Е. Нарской «Елена» (1855) главная героиня, разыгрывающая из себя малообразованную мещанку, дурачит ухажера, посылая ему письмо соответствующего содержания и внешнего вида:

Лёля вытащила откуда-то <…> измятую записку на простой оберточной бумаге <…>. Прежде всего поразили меня кривые строчки и огромное чернильное пятно на самой середине.

Что это за каракули? Спросили мы с княжной в один голос.

- <…> Прочтите письмо и вы догадаетесь, в чем дело <…>.

Передаю тебе, Ольга, этот «chef-d’oeuvre» с его правописанием.

«Любезный друк Михаил Питрович… при сей верней аказий пишу почтеннейшее писмо; вопервых… скажу что я дочь чесных родителей палихмахтера Ивана Титыча Хахлова и жены ево Марьи Кандратьевны на вывески крофь пущают и пиявки в банки <…> скажу вам что я жительство имею у крестнава тятеньке у партику-лярнава и ваеннаго партнова Розанова из иностранцав. А я сижу часто под акном; курю папироску и подли меня сидит серая кошечка <…>».

Если допустить, что практики школьного образования являются одним из существенных факторов в конструировании и поддержании социальных и, в частности, этнических стереотипов поведения, то уроки чистописания могут быть поняты при этом как физическая процедура (ср. поговорку латинского средневековья о труде писца: «Tres digiti scribunt totus corpusque laborat» - «Три пальца пишут, а все тело работает»), целенаправленно соотносящая содержательные (информационные, когнитивные) и формальные (графические, кинетические, проксемические) компоненты процессов письма-коммуникации-социального порядка.

Представление о благонравии ребенка, демонстрирующего или не демонстрирующего успехи в чистописании, предполагает очевидность дисциплинарных нормативов, которые вменяются обществу в целом. Так, например, Василий Иванович Водовозов (1825–1886), педагог и автор многочисленных сочинений для детей, рисовал образ идеального ученика:

Все тетради его в отличном порядке. На каждой каллиграфически выведена заглавная надпись: «Сия тетрадь принадлежит и проч.» Нет ни рисованных фигурок, ни кляксов; страницы заложены ленточкой. Сашенька обладает большим искусством письма: выводит ровно, четко строки…

Так же, но уже как о раздражающей особенности в характеристике аккуратного и благонравного гимназиста упоминает о кляксах Леонид Андреев в рассказе «Мысль» (1902):

А сын-то у меня первый ученик. Чем прогневал я Бога? <…>

Хуже всего для отца были мои тетрадки. Иногда, пьяный, он рассматривал их с безнадежным и комическим отчаянием.

Случалось ли тебе хоть раз поставить кляксу? - спрашивал он.

Да, случалось, папаша. Третьего дня я капнул на тригонометрию.

Вылизал?

То есть как вылизал?

Ну да, вылизал кляксу?

Нет, я приложил пропускной бумаги.

Отец пьяным жестом отмахивался рукой и ворчал, поднимаясь:

Нет, ты не сын мне. Нет, нет!

Можно заметить, что отношение к кляксам выявляет при этом суть властной иерархии, существование которой является принципиально важным вне зависимости от меры самого «проступка». Психологическая и социальная природа «контроля за чистописанием» в этих случаях обнаруживается с еще большей очевидностью, когда такой контроль распространяется не только на детей, но и на взрослых. Так, например, К. М. Станюкович в качестве иллюстрации чиновничьей придирчивости вспоминает о случае, когда в «одном почтовом петербургском отделении» одна «не по разуму усердная и довольно бестолковая дама-чиновница» «не приняла у одной скромной дамы заказного письма в виду того, что на нем была клякса, и дама покорно исполнила желание почтовой чиновницы, выйдя переписывать адрес». «А клякса-то, - добавляет Станюкович, - была маленькая и не мешала разобрать адреса, но чиновница была большая… прихотница, выражаясь деликатно, и привыкла в публике видеть в некотором роде своих подначальных». Куда драматичнее рассказ Н. В. Шелгунова, в воспоминаниях которого можно прочитать историю о Е. П. Михаэлисе, осужденном за организацию студенческих беспорядков в 1861 году, по несчастью поставившем кляксу на прошении о помиловании, поданном им на имя государя: «Прочитав письмо и увидев в конце его пятно, государь остался недоволен и не дал просьбе продолжения».

Литературные и публицистические упоминания о чистописании и каллиграфии обнаруживают схожие (пусть и дидактически иные) подтексты, подразумевающие их идеологическое прочтение. В русской литературе XIX века хрестоматийными примерами такого прочтения могут служить «Шинель» Н. В. Гоголя и «Идиот» Ф. М. Достоевского. Акакий Акакиевич, испытывающий самозабвенные восторги от процесса письма, и князь Мышкин, демонстрирующий каллиграфическую виртуозность в воспроизведении разнообразных почерков, хотя психологически и утрируют, но и подчеркивают социальную востребованность чистописания (которое в их случае, с одной стороны, очевидно соотносится с их социальной благонамеренностью, а с другой - контрастно оттеняет нереализованность их же социальных ожиданий).

На фоне традиции, дававшей основание идеологически ангажированному истолкованию опыта каллиграфии как некоей корпоративно-бюрократической обязанности, литературные мотивы невостребованности и/или неаккуратности в чистописании нередко поддерживают комические сюжеты. Героями таких сюжетов чаще других оказываются женщины, в меньшей степени, нежели мужчины, обремененные необходимостью овладевать навыками письма. В социальном пространстве «мужских» прав и обязанностей доступа к информационным ресурсам власти от женщин ожидается иное. Перо и чернила в руках женщин - повод для шутки, часто вне зависимости от того, насколько успешно они с ними справляются. Среди ранних - игриво-нравоучительных - текстов такого рода характерен очерк тридцатилетнего И. А. Гончарова «Пепиньерка» (1842), противопоставляющий образы институтской воспитанницы (от фр. pepiniere - питомник) и светской красавицы. Перечень признаков этого противопоставления Гончаров начинает с описания одежды, но также и с иронического расписания ролей, которую в их жизни играют писчие принадлежности:

Костюм пепиньерки прост. Белая пелерина, белые рукава и платье серого цвета. <…> Костюм этот теряет, однако ж, свое изящество, когда пелеринка и рукава изомнутся или когда на них сядет чернильное и всякое другое пятно, что, к сожалению, случается нередко. А согласитесь, что девушка с пятном - как будто и не девушка: оттого я не могу видеть на пепиньерке, без содрогания, даже и чернильного пятна.

На светской девушке никогда не увидишь чернильного пятна: очень понятно почему. Она, во-первых, ничего не пишет или пишет только в больших оказиях. Потом - у ней вся чернильница с наперсток и в ней капля чернил, которую она всю и употребит на свое писанье, да и ту еще разведет водой: чем же тут закапаться? У пепиньерки, напротив, чернил вволю: казенные - капай, сколько хочешь; вообще все нужное для письменной части содержится в отменном порядке и обилии, так что припасов достало бы на целую канцелярию. У светской девицы - все это в запустении. Притом она обращается с письменным столом чрезвычайно осторожно: подходит к нему осмотрительно, с гримасой; едва двумя пальцами возьмет черепаховое перо, и раз двадцать обмакнет его в чернила, прежде достанет капельку. Садится она, не дотрагиваясь до стола локтями, и держится поодаль. А, написавши, далеко бросает письмо - опять месяца на три. Пепиньерка, если примется писать, то работает усердно, как писарь военного ведомства, часто на том месте, где писали и уже накапали ее подруги. Когда она пишет, то ВСЯ погружается в свой труд. Сверх того, ей представляется множество случаев выпачкаться в классе. Платья и пелеринки жалеть нечего: они казенные.

Спросят - что может писать пепиньерка? Многое. Во-первых - она ведет свой журнал, куда записывает происшествия, впечатления дня, может быть, и ночи, то есть кого встретила, с кем говорила, что чувствовала, что видела во сне. Потом пишет она письма к родным или сочиняет проекты писем, но уже не к родным, а так, к разным лицам, для практики на всякий случай или для забавы. Наконец, чертит перышком заветные имена и рисует мужские головки. Видите ли, сколько ей нужно чернил. Теперь положите хоть по капельке на каждую штуку, то есть на страничку журнала, на письмо, на мужскую головку, - сколько бы капель должно быть пролито на платье? А на ней едва-едва увидишь два-три пятнышка. Не есть ли это доказательства ее опрятности?

Продолжая традицию романтического противопоставления невинной, искренней и добросердечной воспитанницы, с одной стороны, и салонной, жеманной красавицы, с другой, Гончаров, при всем своем гривуазно-снисходительном восхищении предметом своего описания, едва ли что меняет в расхожем для своего времени представлении, что писать от руки - не женское дело. В тиражировании этого представления русская литература вполне последовательна. Так, например, в комедии А. Ф. Писемского «Хищники» (первоначальное название - «Подкопы», 1873) одна из героинь не в состоянии справиться с чистописанием, но зато полна решимости правдами и неправдами обустраивать свою жизнь:

(Макает перо в чернильницу и хочет продолжать писать, но делает огромное чернильное пятно на письме и восклицает испуганным голосом.) Вот тебе и раз! (Слизывает чернильное пятно, и вместе с тем смарывает самое письмо и марает себе нос чернилами.) Ну, все письмо испортила!.. Господи, что я за несчастное существо в мире! Во всем-то мне в жизни неудачи! Больше писать не в состоянии; отправляю как есть.

Столь же показательно чистописание, а точнее, его отсутствие у симпатичной героини рассказа Чехова «Розовый чулок» (1886):

В кабинете Сомов не один. За его письменным столом сидит m-me Сомова, маленькая, хорошенькая дамочка в легкой блузе и в розовых чулочках. Она усердно строчит письмо. Проходя мимо нее, шагающий Иван Петрович всякий раз засматривает через ее плечо на писанье. Он видит крупные хромающие буквы, узкие и тощие, с невозможными хвостами и закорючками. Клякс, помарок и следов от пальцев многое множество. Переносов m-me Сомова не любит, и каждая строка ее, дойдя до края листка, со страшными корчами, водопадом падает вниз…

Здесь раздражение мужа, отчитывающего поначалу жену за помарки на письме, постепенно сходит на нет попутно осознанию того, как ему повезло с главным - с отсутствием у его жены претензий на ум и интеллектуальное соперничество с мужем.

Извинительность каллиграфических промахов в этих случаях, конечно, не преследует педагогических целей, но, стоит заметить, и не отменяет их вовсе. Каллиграфическая виртуозность (князь Мышкин у Достоевского) и каллиграфическое безобразие (m-me Сомова у Чехова) - таковы крайние критерии, прилагаемые к навыкам социально востребованного умения писать от руки.

Вне сферы педагогической дидактики овладение такими навыками часто изображается как преодоление физических трудностей, сопутствующих обучению писать чернилами от руки. Упоминания о кляксах при этом столь же привычны, сколь и характерны тем, что борьба с ними изображается как физическая процедура, требующая «технологических» и «гигиенических» усилий - предварительной чистки пера, а в случае образования клякс - их посильного выведения с помощью специальной гигроскопической бумаги (которая первоначально называлась «клякс-папир», а затем - «промокательная бумага» и в просторечии: промокашка) и стирательной резинки, или ножика и бритвы, использовавшихся для их соскребывания, или попросту слизывания их языком. Из свидетельств последнего способа можно привести пассаж из «Записок институтки» Лидии Чарской, посвященных жизни воспитанниц Павловского института благородных девиц, выпускницей которого была и сама писательница. Чарская вспоминает украшение дарственного альбома институтской наставнице:

Каждая из нас должна была оставить след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и, подумав немного, нахмурясь и поджав губы или вытянув их забавно трубочкой вперед, писала, тщательно выводя буквы. Краснушка, следившая из-за плеча писавшей, только отрывисто изрекала краткие замечания: «Приложи клякс-папир… тише… не замажь… Не спутай: е, а не е… ах какая!.. Ну вот, кляксу посадила!» - пришла она в неистовство, когда Вельская действительно сделала кляксу.

Слижи языком, сейчас слижи, - накинулась она на нее.

И Вельская не долго думая слизала.

Вспоминает о кляксах и не любивший Чарскую Корней Чуковский:

Писать без клякс я тогда не умел, и все мои пальцы после каждой диктовки обычно были измазаны чернилами так, словно я нарочно совал их в чернильницу.

Борьба с кляксами роднит дореволюционных детей и тех, кто станет их собственными детьми. Даниил Гранин, вспоминая о своих школьных годах начала 1930-х годов, упоминает о кляксе как «штуке», которую «нельзя назвать ни вещью, ни предметом», но которая - далеко не метафизически - причиняла его сверстникам «множество неприятностей и огорчений»:

Большие кляксы надо было осторожно осушать промокашкой. Высасывать, пока клякса не опадет до пятна. Труднейшая операция! Мокрый блеск ее исчезнет, и тогда ее можно пришлепнуть мохнатым листком промокашки, а затем стирать резинкой. В результате усилий на месте кляксы большей частью появлялась дыра.

Еще драматичнее описывает муки чистописания в школе предвоенных лет Владимир Войнович:

Но самые ужасные мучения доставляли уроки чистописания, где меня учили писать с правильным наклоном и аккуратным нажимом, и я, в попытке достижения этой цели, выворачивал язык чуть ли не до самого уха, но никак не мог палочку, проводимую пером «Пионер», совместить с косой линейкой тетради. Линейка косилась в одну сторону, палка в другую, а иной раз и ни в какую, поскольку из-под пера «Пионер» вытекала и замирала фиолетовым головастиком жирная дрожащая клякса.

Аркадий Гайдар в автобиографической повести «Школа» (1930) описывает возмущение матери заляпанными тетрадями сына, причем к упоминанию о кляксах здесь прибавлено упоминание о раздавленном таракане:

Мать бегло просмотрит отметки, увидит двойку за рисование или чистописание и недовольно покачает головой:

Это что же такое? <…>

Ну, а за чистописание почему? Дай-ка твою тетрадку… Бог ты мой, как наляпано! Почему у тебя на каждой строке клякса, а здесь между страниц таракан раздавлен? Фу, гадость какая!

Клякса, мам, оттого, что нечаянно, а про таракана я вовсе не виноват. Ведь что это такое, на самом деле, - ко всему придираешься! Что, я нарочно таракана посадил? Сам он, дурак, заполз и удавился, а я за него отвечай! И подумаешь, какая наука - чистописание! Я в писатели вовсе не готовлюсь.

Упоминания о кляксах вообще предсказуемо напрашиваются на такие контексты, которые утрируют разного рода антигигиенические атрибуты. Чаще всего спутницами клякс оказываются дохлые мухи:

Он пером вытащил одну из них (мух) и посадил на бумагу великолепную кляксу.

Он макал перо в чернильницу, чтоб поставить «отметку», и вдруг ставит в «журнале» клякс. Чернильница была наполнена мухами.

«Надо еще эти чернила из чернильницы вылить и налить другие. А то у нас один мальчик вытащил из чернильницы знаешь что?» «Не знаю что», - сказала Лида. «Муху. Только дохлую. Так на тетрадку и шлепнулась. И вышла громадная клякса. А у нас кляксы строго запрещаются».

Собственно, кляксы чернят (а точнее - фиолетят) не только тетради школьников, но также их тела. Так, уже в «Мойдодыре» Корнея Чуковского (1923) неряшливый герой недаром украшен кляксой под носом - отметиной, которую можно счесть вполне знаковой для изображения педагогически отрицательного героя. Герой Чуковского, как помним, становится благонравным ребенком, достойным возвращения ему игрушек, одежды и пирожков только тогда, когда он «смыл и ваксу, и чернила с неумытого лица». Гигиеническое преображение в данном случае равно преображению общедисциплинарному и идеологическому.

Школьные методисты 1920-х годов, впрочем, уже делятся обнадеживающим опытом преподавания в новой советской школе:

Чернильные кляксы в тетрадях не выносятся детьми, они некрасивы; дети или вырывают страницы из тетрадей, или заменяют одну тетрадь другою, причем первая с кляксами рвется.

Связь чистописания и поведения остается одним из устойчивых топосов детской советской культуры на протяжении нескольких десятилетий. Первый и лучший пример в надлежащем равнении - поведение маленького Володи Ульянова. Из рекомендуемых к школьному чтению воспоминаний В. Бонч-Бруевича будущие строители коммунизма узнавали, что

после обеда Володя садился за уроки. Он всегда по всем предметам делал больше, чем задавали. Много читал. <…> В его комнате всегда было чисто, книжки завернуты в газетную бумагу, в тетрадках все было аккуратно. Володя как-то посадил на страницу большую кляксу. Это его очень взволновало. Он вынул этот лист из тетради, вшил другой и сейчас же переписал все три страницы, ранее им сделанные.

В воспоминаниях выросших школьников сцена с Володей, переписывающим три страницы из-за нечаянной кляксы, пересказывалась гиперболически:

Маленькая Фирочка однажды явилась из школы перемазанная чернилами. И мама, видимо, опасавшаяся, что дочь вырастет неряхой, рассказала ей в назидание про гимназиста по имени Володя Ульянов. «Однажды он писал сочинение. Огромное, на тридцати шести листах. И на последнем посадил кляксу. Он переписал все тридцать шесть листов…» У детей цепкая память <…>. Воображение школьницы было слишком потрясено громадностью труда, проделанного будущим Лениным. Тридцать шесть листов! <…> Лист - это ведь две страницы. Она долго потом не решалась спросить маму, как писал свое сочинение Ильич. На одной странице? Или на обеих?

А нам в первом классе прочитали рассказ, как маленький Ленин посадил кляксу (нынешние и слова-то поди такого не знают) на последней странице тетрадки, и переписал всю тетрадку заново.

В сборнике стихов Сергея Михалкова 1936 года, дававших детям в целом, по оценке А. А. Фадеева, «основы социального воспитания», трудности научения письму характерно описываются как равнозначные опыту надлежащей социализации, обязывающей ребенка, с одной стороны, к преодолению физической трудоемкости письменного процесса, а с другой - умению сопротивляться психологическим соблазнам:

Писать красиво не легко:

«Да-ет ко-ро-ва мо-ло-ко».

За буквой буква, к слогу слог.

Ну хоть бы кто-нибудь помог!

Сначала «да», потом уж «ёт».

Уже написано «дает»,

Уже написано «дает»,

Но тут перо бумагу рвет.

Опять испорчена тетрадь -

Страничку надо вырывать!

Страничка вырвана, и вот:

«Ко-ро-ва мо-ло-ко да-ет».

«Корова молоко дает»,

А нужно все наоборот:

«Дает корова молоко»!

Вздохнем сначала глубоко,

Вздохнем, строку перечеркнем

И дело заново начнем.

«Да-ет ко-ро-ва мо-ло-ко».

Перо цепляется за «ко»,

И клякса черная, как жук,

С конца пера сползает вдруг.

Одной секунды не прошло,

Как скрылись «ко», и «мо», и «ло»…

Еще одну страничку вон!

А за окном со всех сторон:

И стук мяча, и лай щенка,

И звон какого-то звонка, -

А я сижу, в тетрадь гляжу -

За буквой букву вывожу:

«Да-ет ко-ро-ва мо-ло-ко»…

Да! Стать ученым не легко!

Схожие переживания и страхи - с разной степенью серьезности - отразились в детских стихах Агнии Барто, Елизаветы Тараховской, Людмилы Татьяничевой, Михаила Пляцковского:

Теперь я ученица,

Чернилами пишу.

Боюсь пошевелиться,

Сижу и не дышу.

Чтоб писать

Чернилами,

Собраться надо

С силами <…>.

Я новенькую ручку

В чернила окуну -

Уже на каждом пальце

По черному пятну <…>.

Соринка, как нарочно,

Приклеилась к перу.

Какая вышла буква -

Сама не разберу!

Стол у нас

Качается -

Клякса получается;

Пахнет в классе свежей краской,

И бела твоя тетрадь.

Обещай мне черной кляксой

Белый лист не замарать;

И к тому же, между прочим,

Не обходится без клякс. <…>

Меньше фраз - и меньше клякс.

До чего ж умен Тарас! -

И, похожую на кочку,

Грамотей поставил точку;

Опять сегодня плачет Света.

Не получается никак

В ее тетрадке мягкий знак:

То очень жирный, то кривой;

Ну все какой-то не такой!

Она выводит так и сяк <…>.

На огорчительные трудности чистописания недоуменно сетовали герои детских рассказов Ивана Василенко, Виктора Драгунского, Сергея Антонова:

Я старался не делать клякс. А они вот как назло!.. С каждой новой страницей тетради я думал: - «Вот, теперь не буду мазать». <…> Но нет. Кляксы, кляксы лезли одна за другой. Я в горе.

У меня в табеле одни пятерки. Только по чистописанию четверка. Из-за клякс. Я прямо не знаю, что делать! У меня всегда с пера соскакивают кляксы. Я уж макаю в чернила только самый кончик пера, а кляксы все равно соскакивают. Просто чудеса какие-то! Один раз я целую страницу написал чисто-чисто, любо-дорого смотреть - настоящая пятерочная страница. Утром показал ее Раисе Ивановне, а там на самой середине клякса! Откуда она взялась? Вчера ее не было! Может быть, она с какой-нибудь другой страницы просочилась? Не знаю…

Клякса! Промакнул ее, написал полслова - плохо получилось, да и последнюю букву размазал. Ваня как выдернет перо из ручки и швырнет на пол…

Среди литературных жертв чистописания советской поры значится и Буратино из сказки Алексея Толстого «Золотой ключик, или Приключения Буратино» (1935). В добавление к исходному тексту Коллоди Буратино у Толстого характерно проявлял свою недисциплинированность нежеланием и неумением справляться с правилами чистописания:

Нам уже известно, что Буратино никогда даже не видел пера и чернильницы. Девочка сказала: «Пишите», - и он сейчас же сунул в чернильницу свой нос и страшно испугался, когда с носа на бумагу упала чернильная клякса. Девочка всплеснула руками, у нее даже брызнули слезы.

Вы гадкий шалун, вы должны быть наказаны!

Она высунулась в окошко:

Артемон, отведи Буратино в темный чулан!

Благородный Артемон появился в дверях, показывая белые зубы. Схватил Буратино за курточку и, пятясь, потащил в чулан, где по углам в паутине висели большие пауки.

О том, что дисциплина и чистописание подразумевают друг друга, советскому ребенку напоминал и Николай Носов в финале «Приключений Незнайки и его друзей» (1953). Исправившийся Незнайка старается читать и аккуратно писать, но - в иллюстрацию к еще не завершенному процессу своего перевоспитания - пока не может избавиться от клякс, которые он к тому же всегда слизывает языком:

Вместо того чтобы идти играть в городки или футбол, Незнайка садился за стол и принимался за чтение. Читал он каждый день по страничке, но и от этого была, конечно, большая польза. Иногда он читал даже по две странички: за сегодняшний день и за завтрашний. Покончив с чтением, он брал тетрадочку и начинал писать. Писал он уже не печатными буквами, а письменными, но сначала они получались у него не очень красиво. Первое время у него в тетради вместо букв выходили какие-то несообразные кривульки и кренделя, но Незнайка очень старался и постепенно выучился писать красивые буквы, и большие, то есть заглавные, и маленькие. Гораздо хуже у него обстояло дело с кляксами.

Незнайка часто сажал кляксы в тетради. И к тому же, как только посадит кляксу, так сейчас же слизнет ее языком. От этого кляксы у него получались с длинными хвостами. Такие хвостатые кляксы Незнайка называл кометами. Эти «кометы» были у него чуть ли не на каждой страничке. Но Незнайка не унывал, так как знал, что терпение и труд помогут ему избавиться и от «комет».

В советской детской литературе Николай Носов был, пожалуй, наиболее щедр на истории про кляксы. Из «Веселых рассказов» (1947) маленькие читатели узнавали, как смешливый герой Федя забавлял на уроке класс тем, что специально размазывал себе по лицу чернила, но стал объектом розыгрыша учительницы, испугавшей его тем, что теперь от них нужно ожидать лишаев и язвочек. Перепуганный герой усиленно стирает кляксу с лица, а потом в страхе еще с неделю ждет появления волдырей. Волдыри так и не вскочили, но зато, подытоживает рассказ Носов, «за эту неделю Федя даже разучился на уроках смеяться. Теперь смеется только на переменках, да и то не всегда».

В повести Носова «Витя Малеев в школе и дома» (1951) рассказывалось, как приятель главного героя списывал у него упражнение:

Кончил он тем, что посадил в моей тетради кляксу и отдал тетрадь мне.

Что же это такое? - говорю я. - Брал тетрадь без кляксы. А отдаешь с кляксой!

Я ведь не нарочно посадил кляксу, - говорит Костя.

Какое мне дело, нарочно или не нарочно. Зачем мне в тетради клякса?

Как же я отдам тебе тетрадь без кляксы, когда уже есть клякса? В другой раз будет без кляксы.

Носов был далек от назойливого и плоского морализаторства, но возможности для выводов из его историй про кляксы, в общем, очевидны: смеяться над кляксами допустимо взрослым, детям же - пока у них нет взрослой санкции на такой смех - к кляксам стоит относиться всерьез. О надлежащей серьезности такого отношения повествовалось и в рассказе Веры Аркавиной «Первая тетрадь», опубликованном в 1954 году в журнале «Мурзилка». Герой этого рассказа, получивший плохие оценки за помарки и кляксы в своей первой школьной тетради, переписывает ее всю целиком и затем «отправляется по соседским квартирам искать красных чернил, торжествующе приносит их, и всюду, где раньше стояло: „Грязно - 3“, „Опять кляксы - 3“, - он старательно выводит: „Чисто - 5“, „Кляксов нет - 5“».

Татьяна Смолянская, на следующий год в журнале «Знамя» рецензировавшая рассказ Аркавиной, оценила его исключительно высоко, резюмировав свою оценку морализаторским рассуждением о том, что чистописание главного героя способствует выработке надлежащего характера (не замечая странным образом того двусмысленного обстоятельства, что герой не только переписывает тетрадь, но и сам, вместо учители, проставляет себе оценки):

Воспитание характера, оно происходит незаметно. <…> Маленькая победа, но она является залогом многих гораздо более трудных испытаний и побед на только начавшемся жизненном ПУТИ мальчика.

Успехи в чистописании оказываются, таким образом, условием (само)воспитания, обнадеживающего также и успехами в учебе. В конце 1950-х годов об этом в очередной раз напоминал Сергей Баруздин в рассказе о девочке Свете и ее друге Виталике (в ряду поучительных историй, составивших сборник «Светлана-пионерка»). Не выучивший урок Виталик не может сделать задачку у доски и получает за это двойку, но нечаянно ставит в дневнике кляксу прямо на проставленную учительницей оценку. Дома дневник Виталика проверяет отец, но из-за кляксы не замечает (или делает вид, что не замечает) плохую оценку сына. Через несколько дней он снова получает двойку за невыученный урок, но на этот раз сажает кляксу в дневник уже намеренно. Заметив трюк Виталика, его соседка по парте Света предлагает ему делать вместе уроки.

Вот еще! - сказал Виталик. - Зачем их делать… вместе?

Вместе веселее, - сказала Светлана. - И мне веселее, и тебе. Приходи сегодня ко мне.

Ну давай… Приду, - неохотно пообещал Виталик.

С этого дня Светлана и Виталик стали вместе готовить уроки. Один день дома у Светланы, другой - у Виталика. Потом опять у Светланы, и опять у Виталика.

Светлана сидит за столом, свои уроки готовит, а Виталик - свои. Если что непонятно Виталику, он у Светланы спрашивает.

В конце недели отец Виталика посмотрел дневник: нет в нем новых клякс, зато появились две четверки.

Эффективность педагогических наставлений выражается, впрочем, не только в старательности учеников, но и в их готовности к самокритике. В 1962 году со страниц журнала «Русский язык в школе» проштрафившаяся ученица честно признавала справедливость тройки, поставленной ей за запачканную кляксой работу:

Ко всякому делу надо относиться со старанием, потому что «дело мастера боится». Простое дело - выполнить упражнение. А поспешишь - и наделаешь много ошибок. Так и со мной было. Вчера я поспешила, ошиблась, стала зачеркивать, получилась клякса. За работу я получила «3». А ведь могла бы написать лучше!

В аккуратности и прилежности школьники советской поры, как и их дореволюционные сверстники, призваны руководствоваться не разрешениями, а запретами. Ключевое слово в этих случаях: нельзя.

В тетрадях нельзя кляксы ставить. На первом уроке октябрята очень старались. Даже Женя Кочин, у которого все пальцы в чернилах <…>, пообещал: «Мы всегда без клякс писать будем».

О том, почему так важно писать красиво и чисто, маленькие Читатели узнавали и из рассказа Александра Раскина «Как папа учился писать» (включенного в сборник рассказов 1961 года «Как папа был маленьким», впоследствии многократно переиздававшийся). Здесь это забавная история о том, как выучившийся читать еще до школы папа рассказчика в школе безуспешно пытается овладеть навыками чистописания:

Да, палочки у него не получались. Но зато кляксы получались просто замечательные. Таких больших и красивых клякс еще никто не делал. С этим были согласны все. И если бы писать учились по кляксам, маленький папа писал бы лучше всех на свете. Ни одна палочка не стояла у него ровно. И на каждой странице сидели большие красивые кляксы.

Маленького папу стыдили, ругали, наказывали. Его заставляли переписывать урок два и три раза. Но чем больше он писал, тем хуже были палочки и лучше кляксы.

Любовь к чтению, как выясняется далее, совсем не равна умению писать и, более того, не означает полноценной грамотности. Так и не выучившийся писать красивыми и ровными буквами выросший герой этого рассказа, хотя и считает себя грамотным, вызывает своими каракулями смех у окружающих и наставительное заключение сына-рассказчика:

Ах, как хочется теперь папе писать красиво, чисто, хорошим почерком, без клякс! Как хочется ему правильно держать ручку! Как жалеет он, что плохо писал палочки! Но теперь уже ничего не поделаешь. Сам виноват.

Не умножая числа соответствующих примеров, упомянем в том же контексте о рассказе Владимира Лидина «Индийский гость» (1968), одна из сцен которого кажется вполне иллюстративной к той латентной социальной дидактике, какую могли извлечь советские дети и их родители из уроков чистописания. Первоклассница Лиля рассказывает дедушке о своем первом школьном дне:

Мы сегодня ставили палочки, и Надежда Капитоновна сказала, что у меня получилось лучше всех… все палочки ровные и ни одной кляксы. А у Вовы и Андрея кляксы, шумят только, дедушка.

Кляксы - это плохо, - соглашается он. - Лучше без клякс.

Из книги Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930-1940-е годы автора Андреевский Георгий Васильевич

Из книги Про трех китов и про многое другое автора Кабалевский Дмитрий Борисович

На уроке в музыкальной школе Это царство детской музыки. За каждой дверью - искусство и труд. Труд этот так же радостен, как радостно само искусство, но он так же серьезен, как серьезен любой труд человека. И даже самые маленькие малыши, в чьих крохотных ручонках скрипка

Из книги Повседневная жизнь Соединенных Штатов в эпоху процветания и «сухого закона» автора Каспи Андре

Из книги Статьи за 10 лет о молодёжи, семье и психологии автора Медведева Ирина Яковлевна

Из книги Обратная сторона Японии автора Куланов Александр Евгеньевич

Из книги Конспекты занятий по духовно-нравственному воспитанию дошкольников автора Малова Вера Васильевна

Подготовительная к школе группа Задачи воспитателя. Решение нравственных задач, совершенствование духовного мира детей подготовительной к школе группы связано с углублением их знаний о некоторых событиях Священной истории. Им дается понятие о святости, кресте

Из книги Америка... Живут же люди! автора Злобин Николай Васильевич

Подготовительная к школе группа Занятие 1. Иван Купала – чудес немалоХ о з я й к а. Вспомнилось мне сегодня лето красное – доброе, щедрое, зеленое, цветущее. Много летом работы: и в поле, и в огороде, но и праздники летом есть. Об одном из них – интересном, загадочном – я вам и

Из книги Школа жизни (Фрагменты книги) автора Амонашвили Шалва Александрович

Из книги Что значит быть студентом: Работы 1995-2002 годов автора Марков Алексей Ростиславович

Из книги Заrадки старой Персии автора Непомнящий Николай Николаевич

О Школе Жизни Иные особо организованные школы, имеющие свою теоретическую базу или определенную специфику, отличную от обычных школ, и в прошлом, и в наши дни носят разные названия. Так, в педагогическом мире существовали и существуют: "Школа радости", "Школа "Бодрая жизнь",

Из книги Довлатов и окрестности [сборник] автора Генис Александр Александрович

О сущности образования в Школе Жизни Для определения целей образования Школы Жизни следует сперва пояснить содержание базисных понятий - Воспитание и Образование, ибо бережное воспитание открывает путь к правильному образованию. В теории гуманно-личностного подхода к

Из книги автора

ИЗУЧЕНИЕ СЮЖЕТА В ШКОЛЕ